Если даже в этих анекдотах кое-что и не совсем достоверно, то, во всяком случае, они типичны для особого рода условностей, образующих моду.
А есть и другие, куда более практические объяснения некоторых смен фасонов в истории моды. В капиталистических странах смену моды диктуют порой соображения, не имеющие связи с вкусовыми устремлениями общества. Бы вали случаи, когда переворот в женских модах производили заинтересованные в нем владельцы крупных конфекционов и мануфактурных предприятий. Однажды, например, когда на европейском рынке скопились залежи дамски?: чулок, владельцы трикотажных фабрик за изрядные суммы подкупили кого надо и где надо, и в момент, когда по традиции устанавливалась новая мода, дамские платья былгт внезапно сильно укорочены. Это вызвало немедленный и затем все возраставший спрос на чулки.
Как показывает история мод, формы покроя платья иной раз выражают определенные симпатии и устремления общества. Так, например, во времена Директории, после Великой французской буржуазной революции, когда в верхушке общества намечалось стремление к возврату прежних форм государственного строя, женские платья приобрели линии классические, древние, как бы напоминавшие о незыблемости старых основ государства. Стиль и мода ампир вбирали в себя мотивы египетского искусства, воспевая победы французского оружия на бывшей земле фараонов. Во времена же так называемых «суфражисток», шумливых воительниц за уравнение в буржуазном обществе женских прав с мужскими, в дамскую моду вошли короткие стриженые волосы и костюм подчеркнуто мужского покроя. И, наоборот, отрешенность от жизни, подчеркнутая бледность, томность сильно подведенных глаз с загадочным «астральным» взором, темный тюль, газ, струящиеся складки материи на платье, делающие фигуру будто бы бесплотной, — все это было очень модно у декаденток.
Вспоминаю не без уважения известную романтическую «моду», опиравшуюся на революционные настроения пролетарской молодежи в первые годы Советской власти. Она родилась невольно и практически из условий сурового, полного лишений и в то же время озаренного подлинной романтикой быта того времени. В вузы, на рабфаки пришла учиться молодежь с фронтов гражданской войны. Она носила тяжелые фронтовые сапоги или ботинки с обмотками, шинели, буденовские шлемы или папахи. В ходу были считавшиеся уже известной комиссарской «роскошью», но тоже озаренные революционной славой кожанки. Их носили и юноши и девушки. Один из замечательных представителей того поколения, Аркадий Гайдар — писатель и зоин, всю свою жизнь любил костюм солдатского покроя, ходил в шинели, папахе и даже папиросы держал в патронташе на поясе. Ему был дорог такой костюм, как напоминание о грозных, но прекрасных годах, когда формировалась и закалялась душа его поколения.
Страна наша, разгромив врага на фронтах гражданской войны, справившись с жесточайшей разрухой, отстраивалась, обшивалась. Можно было бы уже кое-кому и сменить шинели и гимнастерки на платья и пиджаки, но молодежь не спешила расстаться с прежним одеянием, так много напоминавшим. Да и хотелось даже внешностью не быть схожей с расфрантившейся нэпманской молодежью. Это были те годы, когда в комсомольских ячейках на заводах и в вузах проводились шумные диспуты на тему: «Можно ли комсомольцу носить галстук?» И с трибуны еще раздавались молодые голоса, утверждавшие, что галстук на шее комсомольца — это аркан, в петлю которого буржуазия затягивает молодого сына революции. Так уже в те годы вопросы вкуса, даже в самых частных проявлениях его, связывались с общими вопросами поведения человека в обществе и его отношения к жизни.
Помнится, в свое время в университете нам уже начал несколько надоедать один из ревнителей уходившей моды гражданской войны, «ненавистник всего лишнего во внешности человека», как сам он определял свою позицию. Он замучил наших девушек принципиальным отрицанием каждого мало-мальски красивого платьица, которое им удавалось купить вскладчину — одно на четверых обитательниц комнаты общежития, и уверял, что красиво только то, что необходимо и полезно. Нам этот революционный Сократ до того надоел, что мы однажды решили его проучить. Вопрос был поставлен так: мы клятвенно отказываемся от ношения галстуков, если не сможем найти во внешнем, так сказать, оформлении нашего ревнителя суровой, утилитарной моды ничего, что было бы лишним, не совсем необходимым. А если таковое у него будет обнаружено, оно подлежит немедленному уничтожению. И тут мы торжественно схватили его за кудри. Дело в том, что наш университетский Сократ, вопреки всем представлениям об античном философе, который, как известно, был лысым, обладал необыкновенно пышной шевелюрой, за которой он ревниво ухаживал…
Словом, ему пришлось, чтобы остаться верным своим принципам и не быть припертым к стенке, обриться наголо.
Пока у него подрастали волосы, он влюбился, а на свадьбе гулял уже с отросшими волосами, в пиджаке, хотя все же без галстука.
Я привел этот пример для того, чтобы некоторые наши чрезмерно сурово настроенные молодые люди не отмахивались бездумно от трезвого зова моды, а слишком сговорчивые не следили бы за ее капризами с готовностью, которая порой выглядит чрезмерной.
Обычно смена мод вызывается тем, что долго носимые покрои платья начинают приедаться, вызывают известное «зрительное утомление». Тогда люди, стоящие во главе швейного дела, заказывают художникам новые фасоны, Сначала, быть может, эти новые формы кажутся непривычными, встречают даже некоторое сопротивление, но со временем и довольно скоро — такова уж сила массового воздействия моды — взоры людей свыкаются с этими новыми покроями и уже находят в них известное удовлетворение.