Обедали у великой княгини Александры Федоровны. В присутствии молодых и умных женщин царь на какое-то время высвобождался из тенет уныния, делался галантным светским кавалером, остроумным, изысканным собеседником, мастерски и всегда к месту, если только его не подводила глухота, говорил комплименты, целовал ручки, отвешивал поклоны, будто возвращался к улетевшей молодости.
Нынче он был необыкновенно любезен с хозяйкой стола и внимателен к ней, отдавая должное ее высокому душевному совершенству и женской обаятельности, еще раз расхвалил усердие и распорядительность великого князя Николая в роли командира гвардейской бригады.
— Вот такие энергичные и молодые монархи нужны ныне Европе, — вдруг погрустнев, проговорил Александр. — Ничто в этом мире не вечно: нынче властелин половины мира, а завтра смерть уравняет непобедимого владыку в правах с последним его рабом...
Внезапный спад в настроении царя озадачил и насторожил его брата и невестку. Они настороженно глядели на впавшего в меланхолию самодержца, слова которого о бренности земной славы определенно являлись лишь подступом к чему-то более значительному.
— Хорошо показали себя на учении оба полка: Измайловский и Егерский, — мысль царя зачем-то повернула вспять. — И вся гвардия моя, вся армия и даже вся Россия неотложно нуждается в приведении ее в такие же стройные шеренги и колонны, какие я нынче видел на линейных учениях. Мне уже, чувствую, не под силу такое предприятие, это сделает мой преемник. — Царь задумался и после паузы спросил, просветлев глазами: — Как поживает мой двухлетний тезка, ваш ангелоподобный сынок Сашенька?
— Благодарим всевышнего, государь, мальчик у нас растет чудесный, он, к моей неописуемой радости, очень похож на своего родителя, особенно глазами, — с гордостью отвечала великая княгиня, одетая в просторные наряды, в каких обычно ходят беременные женщины незадолго до родов.
— С трепетом и волнением, государь, ждем в недалеком будущем прибавления нашему скромному семейству, — добавил Николай и властно положил руку на плечо сидевшей супруги. — Она сделала меня безгранично счастливым; семейное счастье для нас обоих дороже всего на свете!
Николай, встав, поцеловал жену в пышные, спадающие кольцами, черные букли. То же сделал и царь.
— Не могу без слез умиления нарадоваться на ваше семейное блаженство, — сказал он, поднося к подслеповатым, ласковым и вместе с тем лукавым глазам клетчатый, сильно надушенный платок. — Дай вам бог, Александра, благополучно разрешиться от сладостного бремени и подарить всем нам ангела, подобного моему несравненному тезке. Вы подлинно счастливы, ваше блаженство мне порой представляется блаженством рая. О, сколько бы я отдал за один день, за один час такого истинного счастья. Я не знал его на протяжении всей моей жизни, но не переставал мечтать о нем. И не только мечтал, но и пытался найти его на земле. Увы, всевышнему, должно быть, не угодно было исполнить мои желания. Однако грешно истинному христианину завидовать своему ближнему. И я не завидую, я радуюсь, находясь среди вас, друзья мои кроткие. — Потерев глаза, царь убрал платок в карман черного мундирного сюртука, еще раз поцеловал ручку у великой княгини. — Что-то небесное творец вложил в вашу душу, когда отпускал ее из высей горних в скоротечное путешествие на землю. А я вот такого счастья, каким господь дал наслаждаться вам, никогда не знал... — Он глубоко вздохнул и заговорил, словно на исповеди, о том, что все знали, но о чем молчали. — Да, никогда не знал и теперь уж не узнаю... И виноват во всем этом я сам, да еще виноваты условия, в которые я был поставлен с детских лет волею моих родителей. Связи, что имел я в молодости, сыграли со мною злую шутку, они сделали меня вот таким, каким я предстаю перед вами... Ни мне, ни брату моему Константину Павловичу ни в юности, ни в молодости никто и никогда не внушил мысль о возможности истинного семейного счастья... Мы оба были воспитаны, прямо скажу, дурно... Мы с ним с молодости не умели ценить и понимать сие счастие...
Впервые с такой беспощадною откровенностью царь бичевал сам себя, своего брата Константина, своих родителей, всех бывших учителей и наставников, дядек и кавалеров.
— Нас слишком много учили ремеслу властвования над другими, но ничего или почти ничего не открывали нам из самой великой науки, из науки о том, как человеку сохранить в себе человека и прожить жизнь, достойную христианина. За все беспорядочные и бесчисленные связи, доходившие нередко до грани необузданного распутства, которые мы имели в молодости, творец наказал нас: ни я, ни брат мой Константин Павлович не имеем детей, которых бы мы могли признать. И это самое тягостное, самое разрушительное для меня чувство. — Он опять потянулся к клетчатому платку. — Как жестоко наказали мы с ним сами себя. Что может быть мучительнее для чувствительного сердца — подозревать в том или ином ребенке своего сына или дочь и не иметь возможности признаться в своем отцовстве... Страшно... И такой грех лежит на мне и на брате моем Константине... Под бременем разных возложенных на меня обязанностей я изнемог... Я чувствую, ангелы мои, как силы мои ослабевают с каждым днем. Вам первым признаюсь я в этом, зная, что вы оба достойны державного доверия. Я приехал к вам в Красное Село и уединился с вами за этим столом с тем, чтобы объявить вам совершенно доверительно и в полнейшей тайне свое окончательное решение, от которого будет зависеть не только ваше и ваших детей будущее, но и дальнейшая судьба всего вверенного мне от бога государства... Выслушайте же меня с мужеством и спокойствием...