— Но, государь, я воспитанием не приуготовлен к приятию державной тяжести, — еще торопливее заговорил Николай, будто стараясь оправдаться. — Учитель Ламсдорф, которого никак нельзя сравнить с мудрым Лагарпом, своей хворостиной не вооружил меня даже азбукой государствоправления, зато он превзошел всех дядек своей грубостью. Потому-то я в учении с детства видел одно принуждение и учился без всякой охоты. Вам известно, что успехов в учении я не оказывал и за это был наказываем телесно...
— Но в математике, артиллерии и особенно в инженерной науке, а также в тактике ты обнаружил немалые успехи, — заметил царь.
— Да, лишь одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие. Отсюда и желание мое служить по инженерной части, — признался Николай. — У меня решительно нет никакого опыта в правлении и достаточного знакомства со светом. Я весьма благодарен моему благодетельному государю за то, что он дал мне счастие вступить в управление инженерной частию, а затем государю угодно было сделать мне милость — назначить меня командиром 2‑й бригады. Вот, по существу, и весь мой опыт, он слишком мал для того, чтобы принять на себя всю полноту державной власти. До назначения в бригаду все мое обучение государственному управлению ограничивалось ежедневным ожиданием в передней или секретарской комнате вашего величества.
Царь не согласился с доводами брата.
— О, друг мой Николай, я оказался в несравнимо более тяжелом положении при моем вступлении на престол: приняв державную власть, я нашел все дела в совершенном запущении, полное отсутствие всякого основного правила и элементарного порядка в ведении дел государственных. Я дивился тому, как не развалилось все наше государство, а для этого достаточно было незначительного толчка извне или изнутри. — Царь перечислил цлинный ряд страшных злоупотреблений властью, ошибок и упущений со стороны его отца на престоле. — При Екатерине в последние годы порядку хотя было и мало, но еще живы были привычки... Родитель наш с первого же дня своего восшествия на престол начал ломать, рушить, искоренять все, что было установлено до него, не заменяя оного ничем... И в несколько лет государство наше сделалось воплощением хаоса, беспорядка, беззакония. Вот что досталось мне от моего родителя... Я же оставлю вам государство, в котором многое мною сделано к его улучшению, в котором каждому государственному делу придано законное течение, вы примете из моих рук великое отечество с установленным повсюду порядком, и вам останется только удерживать установленное мною...
Серые глаза Николая будто подернуло ледком от рассказа царя, очевидно без всяких оговорок верившего в свои слова о законном течении всех дел в преуспевающем государстве. Николай слушал, не возражая, но под молчанием его скрывалось решительное несогласие с братом. На щеках у великого князя время от времени набухали желваки, они всегда появлялись, когда он кем-нибудь или чем-нибудь возмущался.
Когда Александр принялся расхваливать гвардейский корпус в целом, расписывать в розовых красках положение дел в армии и в поселенных войсках, отданных под начальствование графа Аракчеева на севере и под власть графа Витта на юге, великий князь едва сдержался от резкого возражения. Он не сделал этого лишь потому, что ему не хотелось повергать своего брата в печаль и уныние, ибо каждое возражение приводило его к расстройству настроения.
— Как видишь, друг мой Николай, я тебе оставлю не разбитое корыто, а просвещенное и самое могущественное в Европе государство. Со всей свойственной тебе тщательностию, войдя в дела вверенной тебе команды, ты теперь сам можешь сказать многое в подтверждение правоты моих слов.
Царь пытался вызвать брата на откровенность, догадываясь по его сурово нахмуренным бровям о затаенном его несогласии. И ему это удалось.
— Участь нашего любезного отечества, государь, обязывает меня к полнейшей откровенности, — быстро проговорил Николай. — Буду говорить обо всем, как ты сам видел, чувствовал — от чистого сердца, от прямой души: иного языка не знаю...
От такого вступления как бы надломленные посередине брови государя вздрогнули, замерцали веки и сквозь ангельскую обворожительную улыбку начало пробиваться смятенное беспокойство. Царь поднес ладонь к левому, особенно тугому уху, чтобы не пропустить ни одного братнина слова.
— Я, государь, вступил в командование бригадой в то время, когда вы и наша матушка императрица уехали в чужие края, чтобы принять участие в работе конгресса в Ахене. Я остался один без лучшего наставника, без брата-благодетеля, один, с пламенным усердием, но совершенною неопытностию. Знакомясь со своей командой, я нашел порядок службы распущенный, повсюду испорченный до невероятности...