Аракчеев не только не стыдился этой своей готовности, но любил, при всяком удобном случае, напоминать о ней ныне царствующему императору, своим подчиненным и незаконнорожденному сыну Мишеньке Шумскому, проживающему под видом воспитанника в его грузинском доме.
Два часа разницы в езде показались Аракчееву несносным оскорблением. Ему подумалось, что здесь, на этой полустанции, стоящей среди чахлых болот, совсем забыли о том, кто он есть такой... От злости он готов был молоть зубами речной песок.
Наконец колесо уладили, посадили на ось.
— Уж извините, ваше высокопревосходительство, хотелось попрочнее, понадежнее для вас, чтобы беды не случилось, чтобы душа наша была спокойна за честную свою работу, — сказал кузнец и утер кожаным, в черных подпалинах фартуком пот с лица.
И тут-то грянул божий гнев из графской кареты:
— Ах ты, свинья, гог-магог, еще с языком своим, мошенник, лезешь... Я из-за тебя два часа под дождем мокну. — Ни одной капли и не упало на укрытого в карете Аракчеева. За такую неслыханную дерзость прибейте его ухо гвоздем вот к тому чурбаку, на котором он ковал.
Лакеи исполнили приказание — поставили могучего, широкоплечего кузнеца на колени и кузнецким гвоздем пришили его ухо к дубовому чурбаку, подпоясанному двумя железными обручами.
— И пускай мошенник так стоит, пока я не проеду обратно. А ты, козлиная морда, — плюнул он на трясущегося от страха распорядителя полустанции, — ответишь мне за него своей вшивой башкой, если я этого мошенника не найду на месте... Все село велю спалить, а вас, разбойников, угоню в Сибирь.
И уехал.
Три дня и три ночи простоял кузнец с приколоченным к чурбаку ухом при Новгородской дороге.
На четвертый день той же дорогой к Аракчееву в гости ехал царь Александр. Увидев прикованного к чурбаку кузнеца, он приказал кучеру остановиться и спросил:
— За что наказан?
— Сами не знаем, ваше величество, — упав в ноги царю, отвечал смотритель полустанции.
— Немедленно отковать, — распорядился царь. — Какое варварство... Я не могу видеть страдания ближнего... Это противно коренному христианскому правилу...
Но распорядитель мешкал...
— Ты почему не исполняешь моего повеления? — спросил удивленный царь.
— Боюсь, государь...
— Кого же ты боишься?
— Того, кто велел приколотить кузнеца к чурбаку.
— Но тебе приказывает сам царь! — с неудовольствием напомнил Александр. — Мое повеление уже никто не может ни изменить, ни отменить...
— Если бы это так, государь, и было...
— Чьим же повелением кузнец наказан?
— Повелением сиятельнейшего графа Аракчеева, государь, которого мы все опасаемся больше, нежели суда небесного...
— Ах, это сам граф Алексей Андреевич! Ну, этот зря не накажет. Коль Аракчеев наказал, то Аракчеев и помилует, — сказал, успокоившись, государь и поехал дальше.
И только на пятый день проезжавший мимо Аракчеев крикнул на ходу томившемуся около придорожного чурбака, чуть не сошедшему от страха с ума полустанционному распорядителю:
— Отковать!
Ровно в двенадцать Аракчеев подкатил к Каменноостровскому дворцу, надеясь застать царя за работой в его кабинете. Но царь накануне отбыл в Царское Село.
Аракчеев на несколько минут заехал в свой огромный деревянный петербургский чертог, чтобы отдать управляющему Степану Васильеву и домашнему врачу Даллеру приказание о сборах в дорогу. На руках у Аракчеева была заблаговременно составленная памятка — что должно быть захвачено с собою из одежды, посуды и прочего домашнего имущества.
Через полчаса в той же забрызганной грязью венской коляске на тройке вороных он с бешеной скоростью скакал по ровной Царскосельской дороге. Со стороны глядя на эту гонку, можно было лишь дивиться выносливости и прочности уже немолодых костей графа.