Узнав от Клейнмихеля, что среди пехотинцев заметен ропот на остервеневших в противоборстве с властями чугуевцев, Аракчеев не пожалел денег на водку. Угощать пехотинцев, по его приказанию, ездил полковник Шварц. Вместе с водкой устроителям этого угощения удалось влить в души солдат злобу к бунтующим уланам. Шварц, исполняя наказ главного усмирителя, внушал пехоте мысль о том, что противников службы государевой сам бог велит бить до смерти. И пехотинцы обещали не мазать, когда чугуевцев поведут сквозь строй.
Харьков был наполнен шпионами. Люди, встречаясь на улице, не говорили, а шептались, озираясь по сторонам. Губернатор распорядился хватать каждого подозрительного и сажать под арест. В трактирах и на постоялых дворах, в лавках и около балаганов — всюду шныряли осведомители. Временно приостановили народные увеселения, пение песен было запрещено.
Вечером кто-то с улицы бросил булыжину в окно покоя, где жил Аракчеев. Это происшествие наделало в городе такого шума, какого Харьков не знал за все годы существования. Губернатор Муратов почувствовал себя обреченным на опалу. Все, что можно было поднять на поиски злоумышленника, — все было поднято, искали день и ночь, но никого не нашли. На другие сутки все харьковчане знали о нападении на пристанище Аракчеева и с радостью разносили эту весть по улицам и по торговым рядам. В городе в один голос говорили о чугуевских храбрецах, решивших не выпустить Аракчеева живым с Украины.
Граф потребовал у губернатора другого, более безопасного, покоя, окна которого не смотрели бы на улицу и были недоступными для злоумышленников, но такого покоя не оказалось. Пришлось окна комнаты, им облюбованной, на ночь закрывать надежными дубовыми ставнями. Грудь Аракчеева распирала злоба, искавшая и не находившая себе свободного выхода.
Злобу его питали многие источники. Одни брали свое начало здесь, в Чугуеве, а другие там, в покинутом им Петербурге. Там остался царь, каждый день пребывания около которого у Аракчеева был на особом счету. На всю жизнь становился его личным врагом тот — независимо от его чина, звания, положения, близости ко двору, — по чьей вине Аракчееву хотя бы на один день пришлось разлучиться со своим благодетелем. Потому, покидая на какое-то время Петербург, граф оставлял во всех важных и нужных для него местах преданных ему информаторов. Таким нечувствительным доверенным был и Николай Муравьев, один из многочисленных отпрысков муравьевского фамильного куста, прозванный «аракчеевской слепой кишкой». Через эту «слепую кишку» Аракчеев знал буквально каждое слово, сказанное о нем министрами, генералами, губернаторами, дипломатами, великими князьями в секретарской перед дверьми императорского кабинета. И ни одно из этих тайно добытых слов не пропадало в его памяти, так или иначе отражалось на карьере, а то и на всей судьбе сказавшего.
И перед этой поездкой он наказал Муравьеву, как и прежде, не дремать в секретарской и писать почаще в Харьков. Знал Аракчеев: на другой же день по его выезде из столицы к царю полезут всякие Голицыны, Волконские, Закревские и будут чернить верного царского друга... Он готов был сровнять с землей весь Чугуев, а с ним вместе и Змиев с Волчанском, готов был всех чугуевских и прочих бунтовщиков живьем загнать в одну огромную яму и похоронить в ней, лишь бы поскорее покончить с неустройством, чтобы тотчас вернуться в Петербург...
Аракчеев отдал строжайшее приказание Лисаневичу и губернатору Муратову:
— Голову капитана Тареева, живую или мертвую, доставить мне в ближайшие два дня... Запасти побольше столбов и веревок...
9
Военный суд с приездом Аракчеева заседал по шестнадцати часов в сутки. Некогда было судьям заглядывать в судебники, некогда заниматься допросами арестованных. Судили без милосердия, заглазно, по списку приговаривали к лишению живота.
— Однако, господа, необходима ссылка на какой-нибудь высочайший указ, — сказал Лисаневич во время одного из заседаний.
— Секретарь потом впишет, — вполне серьезно ответил Клейнмихель, особенно старавшийся приговорить побольше к смертной казни. — Нам приказано судить без проволочки.