— Не только любящие его, не только имеющие надобность в нем, но и нелюбящие, ваше величество, дают цену сию деяниям и ангельской душе его, — подлаживался статс-секретарь под настроение царя, зная, что он всякую похвалу его другу воспринимает как похвалу самому себе.
— Я не устаю возносить молитвы всевышнему за то, что он даровал мне такого вернейшего друга, — продолжал царь, явно испытывая удовольствие от рассуждений об Аракчееве. — Вернейший... И чуть ли не единственный... Этот мне не изменит ни на этом, ни на том свете. Никогда. И какими добродетельными христианскими чувствами преисполнено его человеколюбивое сердце... Боже мой, нет слов, чтобы выразить всю мою любовь к нему... И не ворует... Ни копейки... Но воров не щадит...
— Я заключил из последнего письма сиятельнейшего графа Алексея Андреевича, писанного после первой удачной операции в Чугуеве, — впал в речь императора статс-секретарь, изображая на лице своем печаль и сочувствие, — что их сиятельство очень скучает, и я боюсь, что это расстроит его драгоценное здоровье...
— Он всегда скучает в разлуке со мной... Я знаю его чувствительность и каждый день молю бога о продлении дней его и укреплении здоровья его. Молитесь же и вы, Муравьев, за благополучие и преуспеяние его, — мягко посоветовал император.
— Молюсь, ваше величество, молюсь! — изливался в признаниях статс-секретарь, сам между тем в мыслях прикидывал: не показать ли царю полученное от Аракчеева письмо с весьма милостивым отзывом о его, Муравьева, личности. — Нельзя не возносить пламенных молений к всевышнему о таком человеке, как сиятельный граф!
На глазах статс-секретаря показались слезы, и он их не утирал, боясь, что государь не успеет заметить их.
— Он весьма сильно скучает по мне, а я по нем еще больше тоскую при каждой нашей разлуке, — в тоне исповедующегося кротко, словно инок, говорил Александр. — Иной раз, когда нет его рядом со мною, не могу ни о чем думать.
В сопровождении статс-секретаря вошел разбитной походкой коренастый, с разбойничьим лицом нарочный в забрызганном грязью кафтане. Одна рука его была засунута за пазуху, где береглась дорожная кожаная сумка.
— Из Чугуева. С донесением. В собственные руки вашего величества.
Александр почтительно поклонился нарочному, подойдя к нему, принял из его рук пакет. Знакомый почерк... Лицо царя просветлело.
— Устал? — спросил он нарочного.
— Самую малость, ваше величество... Только вот животом расстроился и через это большие неудобствия претерпеваю, — ответил нарочный.
— Вот тебе империал, — наградил царь курьера. — А вы, Трофимов, проводите нарочного к моему лекарю баронету Виллие. А вы, нарочный, не должны, пока находитесь на излечении, ни о чем рассказывать...
Статс-секретарь Муравьев стоял перед Александром в раболепной позе льстивого просителя, ожидая разрешения покинуть кабинет.
Но тот все еще не мог оторвать взгляда от пухлого пакета за пятью сургучными печатями. Он даже поднес к носу и понюхал пакет.
— Куда вы, Муравьев, торопитесь? — спросил царь.
— Ваше величество, каждая минута вашего времени бесценна для отечества...
— У бога времени много, — пошутил Александр. — Я еще не закончил с вами приятную для меня беседу...
— Ваше величество, как вы неизреченно великодушны к вашим верноподданным, — и статс-секретарь, вновь сев в кресло около стола, поднес к глазам носовой платок.
— Всегда приятно бывает подержать мне в своих руках все, к чему прикасались руки добродетельнейшего и вернейшего моего друга, — сказал царь, осторожно костяным ножом с вензелями на ручке распечатывая только что доставленный пакет. — Мой друг умеет ценить чувствия других, достойных его дружества.
Царь извлек из пакета кипу исписанных разными почерками бумаг. Из них он выбрал те, что были написаны рукой Аракчеева. Отдельные места из этих бумаг он прочитал вслух.
«Донесение графа Аракчеева об усмирении бунта в чугуевском военном поселении».
На нескольких листах донесения Аракчеев во всех подробностях излагал события с момента его приезда в Чугуев.
— Вот как рассуждает истинный друг государя: «Надеясь на благость Создателя, надзираю везде лично», — прочитал царь заключительные строчки письма и взял в руки бумагу, озаглавленную:
преступникам Чугуевского и Таганрогского уланских полков тем, кои назначены к первоначальному наказанию и которые сверх того еще наказаны».
Этот список был составлен одним из адъютантов графа — поручиком Блюменталем, а рукою графа были сделаны лишь чернильные пометы против многих фамилий наказанных:
«Иван Соколов — умре.
Яков Колесников — умре».
В конце длинного списка рукою Аракчеева был подведен итог: «По 28 августа умерших по воле всевышнего 25 человек».
— Царствие им небесное, — отложив в сторону список, сказал Александр, встал и скорбно помолился на икону, висевшую на стене.
То же сделал и статс-секретарь.
Царь на какое-то время умолк, будто этим молчанием хотел почтить память замученных насмерть аракчеевскими шпицрутенами.
Потом опять зашелестел бумагами, как шелестит мышь сухой листвой.
— Господи, какие испытания, какие нечеловеческие мучения приходится переживать моему безотказному другу, — голосом страдальца заговорил Александр, держа в руках короткое письмо. — Вот, Николай Николаевич, послушайте исповедь моего друга и сами оцените его достоинства.