— Уважь, благодетель, заступник! — взвыли женщины.
И кто-то из впереди стоящих плакальщиц, на беду себе, громко и уж очень отчетливо выговорил:
— Не уважишь — к семьям своим не воротимся до тех пор, пока горе наше до самого заступника нашего, царя-батюшки, не донесем! Смилуйся, душа твоя ангельская...
Но «душа ангельская» не смилостивилась.
— Сделать примерное вразумление прямо здесь, на месте, — распорядился Аракчеев и водворился в карету.
Всадники с плетками налетели на женщин, начали избивать их. Не щадили и детей, только свечи покатились по земле. Женщины падали под ударами. Икона, опоясанная рушником, упала среди дороги. Поезд проехал по ней, вдавливая в грязь и дробя на части образ богородицы с младенцем.
Тракт вился у подошвы горы, поросшей кустарником. Притаившись за камнями, что угрожающе нависали над дорогой, Петр Гудз и Прокопий Лестушка не сводили глаз с дороги. У каждого в руках было по штуцеру. Они поджидали аракчеевский поезд. Такая же засада таилась и на другой дороге. Там караулили Федор Ветчинкин, Яков Нестеров, Федор Визир, Марко Кизим, Яков Ховша и Осип Чела.
— Чем круче царев друг гнет, тем скорее лопнет, — тихо говорил Гудз. — Бунтоваться надо. Не поодиночке, а всем сообща... Вот бы когда Емельяну-то Пугачеву сверкнуть саблей над Доном, над Волгой, над всей Украиной. Народ добит до крайности, от одной искры готов вспыхнуть... Надо начинать... А чего нам терять? Лучше уж смерть, чем такая жизнь...
— Резать, вешать надо подчистую всех сволочей — больших и малых, — также тихо отвечал Лестушка. — Палить поселенные казармы... Искорня изводить злодеев... Кабы офицеры вступились за нас, то можно бы устроить по примеру Емельяна Пугача пир на весь мир.
Вдалеке послышался лай целой своры поддужных колокольчиков. Гудз и Лестушка, перекрестившись, отползли один от другого шагов на десять и навели штуцеры на дорогу.
Стук множества копыт и грохот окованных железом колес валом катился из степи. Из-под кустов, со склона горы, уже стало видно скачущих впереди карет всадников. А вот и экипажи, запряженные тройками, четвериками... Поезд ближе и ближе... Золоченая карета в самой средине поезда. К ней прикован взгляд Гудза и Лестушки. В этом золотом гнезде должен находиться петербургский «черный ворон».
Ни Гудз, ни Лестушка еще ни разу в жизни так усердно и горячо не молились всевышнему, как сейчас, испрашивая себе удачи в исполнении задуманного ими.
Аракчеев дремал, раскачиваясь на мягком сиденье.
У самой подошвы горы тарахтят экипажи. Еще минута, другая — и они приблизятся на расстояние выстрела.
Усталое солнце садится за далекими курганами. Лучи его скользят над землей, сверкают на спицах крутящихся колес.
— С богом... — сам себе шепнул Гудз и взвел курок.
Один за другим громыхнули два выстрела. Над кустарником поплыл синеватый дымок. Пулями выбило стекло из дверцы кареты, но сам Аракчеев остался цел. Он так был перепуган, что на какое-то время утратил способность разговаривать. Клейнмихель, сидевший с ним рядом, задергал шнур, протянутый к кучеру, тем самым приказывая гнать еще быстрей.
Лишь в деревянном дворце Аракчеев снова обрел дар слова. Спросил Клейнмихеля:
— Это по нам стреляли на горе?
— По куропаткам, но спьяна попали не туда, куда им надо, — плел Клейнмихель.
— Нынче же очистить гору от кустарников. Заросли, подступающие к дороге, вырубить по обеим сторонам на полверсты, — приказал Аракчеев. — Не откладывая до утра, вывести на порубку всех жителей. Завтра к вечеру на дороге от Чугуева до Харькова не должно остаться ни одного куста, ни одного камня на указанном расстоянии. Головой отвечаешь за исполнение...
Толпы чугуевцев под присмотром унтер-офицеров той же ночью были выгнаны на очистку Чугуевской дороги.
Утром к ногам Аракчеева, когда он после завтрака спустился на первый этаж, упали жена и мать полковника Салова. Просительницы, забыв не только о женском, но и человеческом достоинстве, ползали у него в ногах, голосили, называли его такими возвышенными словами, каких достоин бывает лишь истинный герой. Вдоволь наслушавшись их воплей, Аракчеев вынул из кармана сорванные с коменданта эполеты и швырнул их просительницам:
— Прощаю вашего дурака и оставляю комендантом здешним. Но пускай второй раз мне не попадается, второго прощения не будет...
Всю ночь и весь день вооруженные топорами и пилами чугуевцы сокрушали рощицы и дубравы, подступившие к Чугуевской дороге.
Весь день нарочные развозили пакеты по всем округам поселения 2‑й уланской дивизии.
Аракчеев больше суток никуда не выходил и не выезжал из деревянного дворца.