— Воистину здорово! Ход троянским конем! — воскликнул Муравьев-Апостол.
— Еще бы! Уж эта-то квартира и весь этот дом и у министра внутренних дел, и у генерал-губернатора находятся вне подозрений! Адрес Федора Глинки известен всем членам Коренной управы. Домашний человек Глинки — личность вполне надежная, посторонних в этой квартире почти не бывает. Разве что сослуживец по канцелярии Григорий Перетц. Я не знаю их отношений, но это дело хозяина квартиры. Лишь об одном предупредил Глинка: его иногда на службе долго задерживает генерал и потому он не всегда будет вовремя являться на наши сходки... Но это не страшно.
2
Неделю спустя на квартире у Федора Глинки собрались члены Коренной управы Союза благоденствия. Это был боевой политический центр, из которого исходили все указания для местных управ.
За окнами насвистывал ветер, по стеклам временами дробно била снежная крупа, и в трубе жалобно завывало. В просторной квартире дымились трубки и сигары. Председатель Союза благоденствия граф Федор Толстой — коренастый, широколицый и широкоплечий, с мускулистыми мужицкими руками, немного медлительный в движениях, сидел на диване между Сергеем и Матвеем Муравьевыми-Апостолами и рассказывал о похождениях Толстого-Американца, каждую неделю удивлявшего столицу какой-нибудь новой выходкой. Блюститель Союза благоденствия князь Илья Долгоруков, имевший среди друзей репутацию человека крайне осторожного, расхаживал по просторной квартире. Лицо его, обрамленное светло-золотистыми бакенбархами, было бледно, и на нем время от времени появлялось болезненное выражение, но Долгоруков старался скрыть его. Дело было в том, что у него обострилась геморроидальная болезнь, врач предписал ему сидеть дома, а он приехал на собрание. Изредка он останавливался, чтобы обменяться словом с кем-нибудь, и опять продолжал хождение.
Чаще, чем к другим, подходил он к Павлу Пестелю и Михаилу Лунину; оба сидели за маленьким столом и оживленно вели беседу о формах будущего государственного устройства, наиболее приемлемого для России.
И тот и другой отличались обширными познаниями в области политических, философских и экономических наук, речь обоих изобиловала афоризмами, свидетельствующими о ясности и глубине мышления. В их характерах было много общего и много разного. И тому и другому было присуще бесстрашие и готовность, не задумываясь, принести в жертву свою жизнь для блага отечества. Но Павел Пестель движения души, движения чувства, как бы они ни были пламенны, умел всегда подчинить холодному рассудку. Его сильный и многогранный ум никогда не подчинялся движениям сердца. Он нередко удивлял товарищей по Союзу благоденствия. Случалось, на сходках все так горячились, опровергая или оспаривая то или иное положение, выдвинутое Пестелем, что хоть святых выноси, а он лишь улыбался, оставаясь невозмутимо спокойным. Невозмутимость, выдержка неизменно помогали ему одерживать верх в спорах. Уму и душе его были незнакомы противоречия, он их снимал постоянной работой мысли, беспощадным анализом, сопоставлением романтических несбыточных мечтаний с реальной действительностью. Ему, как и всем смертным, не удавалось избежать ошибок и заблуждений, но он никогда не пытался цепляться за них, тем более навязывать их товарищам, никогда не пытался завести других в лабиринты собственных заблуждений. Его жизнь уже теперь была цепью долгих исканий. Пестель не искал тревог, приключений, опасностей с целью побаловать себя остротой переживаний. Жизнью своей он дорожил, исходя прежде всего из сознания того, что она принадлежит не только ему, но еще и отечеству. Но при всем этом он носил при себе склянку с ядом, купленным за червонец в аптеке после кровавого Лейпцигского сражения. Яд всегда находился при нем, в его военной и штатской одежде, в которой он собственноручно оборудовал вполне надежные и незаметные для постороннего глаза тайнички. На каждом шагу видя нечеловеческие мучения смертельно раненных, изуродованных солдат, он полагал в случае жестокого ранения сам прекратить свои мучения с помощью яда... Яд ему на поле боя не потребовался. Но теперь, когда он ступил на стезю политической борьбы, потребность в смертельной склянке вновь могла возникнуть.
Лунин не мог и дня прожить без тревог и опасностей! Они нужны были ему, как воздух, свет, сон и пища здоровому телу. В тревогах и опасностях мужала и расправляла крылья его всегда предельно сжатая мысль. Без тревог и опасностей он скучал, оригинальное и яркое его воображение начинало увядать, остывать. Лунин убежденно считал тревоги и опасности высшим наслаждением для человека, понявшего свое назначение. Он презирал и с первой же встречи утрачивал всякий интерес к людям, слишком много и уныло думающим о своей безопасности, благополучии, озабоченным раздумьями о том, как им безмятежно и благополучно доковылять до могилы. Такие люди напоминали ему осенний лист, сорванный ветром и сброшенный в придорожную канаву, полную тлена и праха.