— Ничто так не открывает перед нами душу другого народа, как знание языка! — прервав чтение, проговорил Иван Матвеевич. — Великие языки породили и великих мастеров, таких, как Эсхил — царь всех первоклассных трагиков! Но он упоителен лишь тогда, когда его слышишь на божественном языке Гомера! — И тотчас Иван Матвеевич прочитал на греческом монолог Прометея, прикованного к скале разгневанным Зевсом, а затем прочитал свой перевод монолога на русский. — Вот у кого всем нам надо учиться любить людей и служить им бескорыстно до последнего дыхания — у бессмертного Прометея, что дерзнул принесть с неба страдающим людям божественный огонь! Я не знаю более совершенного художественного образа, чем Прометей! Он пережил тысячелетия и остался первозданно молод! И никогда не забудет о нем человечество! — кончив чтение, заключил Иван Матвеевич.
Монолог Прометея произвел на всех ошеломляющее впечатление, в душу каждому повеяло героической Элладой, полной земных и небесных чудес.
— За ваш превосходный перевод Эсхила русские читатели премного благодарны вам, Иван Матвеевич, — сказал Якушкин. — Но хотел бы я знать, что больше всего привлекло вас, как переводчика, в этом трагике?
— Привлекла его главная идея, — не задумываясь, отвечал Иван Матвеевич. — Сила и глубина идеи определяют и мощь таланта! Я нахожу, что главной идеей Эсхила было показать согражданам борьбу сильной души, возвышенной и просветленной рассудком здравым, умом независимым и спокойным, против мрачного деспотизма. Чтобы выразить свою идею, Эсхил прибегает к картинам, рисующим ряд противоположностей между действующими лицами и величайшим героем-мучеником.
— В чем же заключены эти противоположности? — спросил Александр Муравьев.
— Первую яркую противоположность мы видим в сцене объяснения Прометея с подлыми и отвратительными прислужниками тирании. Верно, прислужники эти подлы не в одинакой мере. Менее подлый из них Вулкан не одобряет того, что ему повелено исполнить. Он даже сокрушенно вздыхает, однако натура рабская и в нем берет свое, и он, подобно остальным прислужникам тирании, повинуется, потому что он низок, труслив, раболепен, одним словом — раб... А всякий раб соединяет в себе все низкое и подлое...
Сергей не сводил глаз с увлекшегося отца и нынче, как никогда до этого, был доволен им. Отцовские слова были убедительными, потому что в них звучала истинно гражданская озабоченность.
— Что самое величественное считаете вы в Прометее? — спросил Никита.
— Самым величественным в трагедии является тот выход Прометея, где наш непреклонный герой не хочет удостоить ни словом и ни полусловом жалких слуг Тирана — ни тех, кто его, Прометея, жалеет, ни тех, кто злорадствует над его несчастьем, которое несравненно выше ничтожного счастья рабов. Несгибаемый Прометей не произносит ни слова, и лишь тогда размыкаются его уста, когда он остается один. Упоительная сцена.
Никита распорядился наполнить бокалы шампанским и, тряхнув копною волос, провозгласил:
— За великого гуманиста всех времен и всех народов, чей могучий поэтический образ с высокой скалы обозревает все века и народы, и за тех, кто великие заветы Прометея делает достоянием каждого ныне сущего языка!
Бокалы с искристой, играющей в хрустале влагой сдвинулись, зазвенели.
— Флигель-адъютант от его величества! — доложил лакей.
Муравьева вышла в переднюю. Вскоре она вернулась с двумя конвертами, доставленными из дворцовой канцелярии. Один был адресован ей, а другой — Ивану Матвеевичу Муравьеву-Апостолу. Вскрыли конверты. В них были пригласительные билеты на дворцовый бал, каждый билет на две персоны.
— Вспомнили все ж таки своего бывшего дядьку и великие князья, и сам благословенный, — засмеялась Екатерина Муравьева. — Ну что ж, придется запасаться масками...
Иван Матвеевич, держа в руке пригласительный билет, стал рассказывать обступившей его молодежи о том, как он был с детства записан, по обычаям того времени, в Измайловский полк, как учился в немецком пансионе, как начинал свое служебное поприще в Петербурге под началом генерала Брюса, затем — в Коллегии иностранных дел, как одно время заведовал каналом в Шлиссельбурге...
— Жизнь текла размеренно-ровно, скучная и малоинтересная служба не сулила ничего волнующего, — говорил Иван Матвеевич. — И вдруг все изменилось. В 1792 году призывают меня ко двору и определяют «кавалером» при великих князьях. Императрица проявила необыкновенное внимание к моим литературным опытам, как переводческим, так и собственным. За перевод комедии Шеридана «Школа злословия» — я был удостоен перстня с бриллиантом. Ни с того ни с сего пригодились двору и мое образование, дополненное самообразованием, и мое знание иностранных языков и древних и новых литератур, и мои светские манеры.