— Истинно соломонову мудрость показывает наше правительство перед гостями! — зло засмеялся Сергей Муравьев-Апостол.
— Аракчеевская выдумка, — заметил Тургенев.
— Не думаю, — возразил Пестель. — В сим распоряжении почерк государя! Он вот уже два десятилетия пыжится пустить пыль в глаза всей Европе и предстать перед ней просвещеннейшим и гуманнейшим самодержцем.
— А не Милорадович ли, щеголь, подтолкнул царя? — спросил Толстой.
— Возможно, что и он внес свою лепту в сие богоугодное предприятие, — потирая захолодавшие на сильном сыром ветру руки, сказал Глинка. — Но моего участия в данной просветительской акции не было.
— Ты, Федор, за что голосуешь: за республику или конституционную монархию? — с ходу спросил Сергей Муравьев-Апостол.
— Предпочитаю видеть на престоле Елизавету Алексеевну! — отвечал без колебаний Глинка. — И разумеется, конституцию! В крайнем случае, если почему-либо Елизавета откажется от престола или не может быть возведена на престол, то объявить государем малолетнего наследника цесаревича Александра Николаевича при соответствующем регентстве! Гвардия всегда поддержит Елизавету!
Пестель резко мотнул головой, но не стал возражать Глинке, поскольку председательствующий Илья Долгоруков уже встал, чтобы объявить начало прений.
Глинка велел подать к столу чай с медовыми пряниками, которые он любил и всегда держал про запас.
Пили чай, обмениваясь мнениями, шутили. Лунин рассказывал разные истории. Никита Муравьев возражал Пестелю, оспаривая его резкую оценку, данную отпавшему от содружества Александру Муравьеву. О своем родственнике он говорил довольно мягко.
— Счастлив Александр Николаевич Муравьев, став обладателем ангельского создания, — с иронией заметил Пестель. — Но в глазах его всякий раз, когда мне доводится встречаться с ним, я читаю все смятенное и неловкое состояние его души... Плох тот мужчина, который не умеет или не хочет любовь к свободе слить воедино с любовью к женщине. И я не знаю худшего вида эгоизма, чем эгоизм влюбленного до умопомрачения, до потери священного чувства — чувства гражданского долга. Сердце, в котором любовь выжгла гражданский долг, перестает быть не только сердцем мужчины, но и вообще сердцем человеческим, оно превращается в сердце самца, подчиненного лишь чувственным порывам. Чувственность — свойство наших доисторических предков!
Сторонниками взглядов Пестеля единой дружиной выступили Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин, Николай Тургенев, Глинка. Граф Толстой, Никита Муравьев и Семенов с Колошиным оспаривали такую категоричность суждений, находя в них односторонность и упрощение таких сложнейших душевных коллизий, которые никак нельзя упрощать ни республиканцу-революционеру, ни до умопомрачения влюбленному романтику. Лишь Александр Бригген остался непричастным к этой дискуссии, временно уведшей в сторону внимание всех от основного и главного, ради чего собрались они сюда.
Сергей Муравьев-Апостол и Павел Пестель, возглавляя революционное республиканское начало, вовсе не хотели распри, губительной для всякого дела междоусобицы, которая так легко возникает, когда рассудок и здравый смысл отступают перед раздраженным самолюбием, ущемленным тщеславием. Они добивались единства во всем, начиная с общей платформы и кончая согласованными действиями на местах.
Пестель не раз во время разговоров поднимался, чтобы напомнить об опасности возникновения двух непримиримых враждебных лагерей, что нанесло бы большой вред той и другой стороне.
Бесконечные несогласия — верная гибель для всякого общества.
Пестелю с первых дней существования Союза была предельно ясна азбучная истина: члены, составляющие то или иное общество, должны сознательно делиться на повелевающих и повинующихся. Но эта истина на первых же порах неизбежно порождала много трудностей, преодолеть которые могли лишь люди сильные духом и высокие помыслами.
Время шло, а к общему решению собрание не приближалось. Нрав и личные качества каждого в отдельности стали брать верх, и казалось, уже никто не хочет считаться с мнением других. Этот разнобой мнений грозил бедой.
Пестель постучал костяшками пальцев по столу, встал и озабоченно обратился к собравшимся со словами, какие он уже не раз повторял на подобных встречах:
— Всякое общество предполагает единодушное согласие в достижении цели. Мы собрались сюда не только как добрые знакомые, а как члены-учредители нашего Союза! В этом разных суждений быть не может! Теперь мы обратились к средствам, которыми цель нашего Общества может быть достигнута, и вот между нами начинают возрождаться сильные споры и бесконечные несогласия. Явление не случайное, и ему есть свое объяснение. Избрание средств зависит не столько от общих свойств природы человеческой, сколько от особенного нрава и личных качеств каждого человека в особенности. Сколько голов, столько и умов. А всякое тайное общество может быть жизнедеятельным и боеспособным только в том случае, ежели множество голов, в него входящих, и множество умов, его составляющих, будут действовать как одна голова, как один дальновидный ум! Мы все люди, каждый из нас имеет свой нрав, свой характер. Люди не птицы, в одно перо уродиться не могут. Нрав и личные качества каждого из нас столь различны, что ежели каждый останется непреклонен в своем мнении, не примет мнения других, то у нас никогда не будет никакой возможности избрать средства для верного достижения избранной цели, не будет возможности приступить к действию. В чем же выход? При непреклонности и непримиримости несходственных мнений нам ничего не останется, как разрушить наше Общество прежде начала всякого действия... Хочет ли кто из собравшихся здесь видеть наше Общество разрушенным под тяжестью пагубных споров и бесконечных разногласий?