— Чего в угол забилась? Иди, тебя кличет! — толкнула локтем хриплая свою соседку, в спадающем с плеч сером рубище и в развалившихся башмаках, из которых выглядывали синие пальцы ног с черными от грязи ногтями. — Мягкова... Ундер-офицерская... Вот она... Вчера только плетьми секли, вся кожа лоскутками сползла... Сарафан прилипает...
Мягкова рухнула в ноги Глинке и заголосила:
— Не виновата! Как перед богом, не виновата! И не брала, и не прикасалась ни к браслетине, ни к кулону... И знать не знаю, что за кулоны на свете... Не угоняйте в Сибирь... Детей малых пожалейте... Дайте царю в ноги упасть и горе мое выплакать! В Семеновском полку в семейных казармах воров не важивалось! Родненькие мои, ненаглядные...
С трудом Глинка образумил голосившую: сначала окриком заставил ее замолчать, а потом и подняться с пола.
Мягкова еле-еле поднялась. Она с трудом держалась на ослабевших ногах. Она уже не голосила, но плечи ее все еще вздрагивали и руки тряслись.
— Унтер-офицерская жена Мягкова, успокойся, я приехал не за тем, чтобы отсылать тебя в Сибирь, а узнать от тебя всю правду... Говори мне все, как было дело: в чем тебя винили, как допрашивали, как судили?.. Ежели за тобой нет никакой вины, то будут наказаны те, кто поступил с тобою так бесчеловечно!
Мягкова и верила и не верила своим ушам и глазам — такой поворот в ее несчастье ей показался неправдоподобным. Она было рванулась, чтобы опять упасть в ноги, но Глинка предупредил ее сурово:
— Ежели не образумишься и не станешь говорить дело, то ступай в Сибирь...
И Мягкова как-то сразу очнулась, протрезвела от несчастья, собралась с силами и мыслями, начала рассказывать:
— При Семеновском полку живу я со своим мужем ундер-офицером Мягковым в семейных казармах... Муж мой артикулу солдат обучает. Георгиевский кавалер... За отличие в Бородинском деле получил... А я хожу поденничать по разным домам... Детей-то трое — кормить, обувать, одевать надыть... И все мал мала меньше. Бог миловал, все к хорошим людям попадала, и никто меня ни словом, ни делом не огорчал, не обижал... И платили за работу по-божецки... без обману... Но тут одна наша, тоже из ундер-офицерских жен, присоветовала мне наняться в услуженье к двум сестрицам-девицам. И та и другая с наружности на высоких знатных господ смахивают... Я так и приняла их обеих за знатных... С радостью нанялась к ним в услуги, думаю, уж знатные-то зря не обидят... Стала я жить, стала я им всей правдой служить... И вижу я, что обе эти девицы-сестры снимают две квартиры в разных околотках, поочередно меняются местожительством и каждый вечер меняют господ, кои приходят к ним для увеселения... Старшая с квартальным офицером крутит, младшая подметки рвет с судебным приставом Мыловым, а когда Мылову некогда или с другой бывает занят по другому адресу, его подменяет господин Валяев... Кто только не перебывал у этих девиц-сестриц: и квартальные, и семеновские, у которых своей семьи нету, и преображенские... И такие стали захаживать, что и меня норовят к греху склонить... Тут старшая-то мне и приказывает: «Ужо мой квартальный приведет с собой товарища, так что уж уважь все его желания...» У меня инда в глазах помутилось: как это я уважу, уж лучше я по миру пойду, а на такое не согласна! А она и не принялась к моим словам: «Женщины все так говорят, пока усы не увидят...» Вечером и приводит квартальный своего приятеля... Угощаться за стол приглашают... А я ни в какую... На том и постановила... А как стали приставать, я шубу за рукав — да и дай бог ноги.
Ну, поутру иду опять убираться в квартире после вчерашнего представления... Только я ногу через порог, а мне первое слово от старшой-то крали: «Воровка!» Будто я у них какие-то драгоценности унесла... У меня и тряпка из рук выпала... А старшая уж побежала в съезжий дом на меня с заявлением! А мне по моей темноте помочь некому. Без вины меня привиноватили, от мужа, от малых детей оторвали, начали морочить, волочить, а потом в тюрьму при управе бросили. А в той тюрьме гнилой смрад хуже, чем в здешней... И ни слезам моим, ни молитвам никакой веры нет...
— Приговор тебе объявили?
— Объявили: приговорили к наказанию плетьми и к ссылке в Сибирь.
— Где тебя судили?
— Не знаю, милый барин...
— Кто судил?
— В глазыньки ни одного судью не видела...
— В каких тюрьмах тебя держали?
— Спервоначалу при управе сидела... А уж оттоль через надворный суд в уголовную палату поволокли...
— Допрос тебе читали?
— Никто не читал.
— Где приговор объявляли?
— В тюрьме же.
— Кто объявлял?
— Какой-то письмоводитель. Он же и допрос брал.
— Расскажи, как он снимал с тебя допрос?
— Три раза принимался снимать. Сымет — даст свиданье с мужем. А на третий раз глаза все мне в карман глядят. После первого допроса разрешили моему мужу свидеться со мной. Второй раз допрашивал: один глаз письмоводительский за пером следит, а другой — мне в карман глядит, сколько я выну оттуда, а у меня в кармане пусто. Опять дали свидеться с мужем. В третий раз допрашивал, спьяна мне и сказывает: «Лезай по клетям да делись по третям и никогда вор не будешь... Понимать надо, ворона! Уж так и быть, наваляю я тебе за твою скупость...» Чего-то написал и в суд отослал.