Великосветские львицы благоговели и таяли перед ним. На всех балах, маскарадах, гуляниях, раутах, фейерверках, скачках, смотрах, парадах, учениях, на богослужениях в придворной церкви, в театре, — словом, всюду, где бы он ни появлялся, — внимание и взор дам были отданы ему. И не как великому князю, а как красивому, сильному мужчине, который, по общему признанию аристократок — ценителей мужской красоты, своими физическими совершенствами превосходил всех прочих офицеров гвардии и армии.
Он обладал звонким, сильным и приятным, близким к тенору, голосом, натренированным на смотрах и маршировках, когда приходится часто и много кричать на нерадивых и тупых командиров. А уж прикрикнуть он любил и умел и знал, как одним словом сразить любого, кто ему не приглянулся или провинился перед ним. В спокойном состоянии речь его лилась размеренно, ровно, но при малейшем раздражении или обиде он начинал частить, переходил на скороговорку.
Он взял под руку только что вошедшего в залу грузного генерала Васильчикова и пошел с ним вдоль зала, что-то рассказывая и рубя ладонью воздух перед собой. Васильчиков лишь кивал головой в знак согласия. Минут через пять он покинул Васильчикова и в ответ на поклон Потемкина и Муравьева-Апостола подошел к ним. Поздоровался со всеми за руку, обменялся несколькими ничего не значащими словами и вдруг, по излюбленной привычке, взял Ивана Матвеевича за пуговицу фрака и, крутя ее, словно хотел оторвать вместе с сукном, стал ему выговаривать, на что едва ли имел право:
— Вы были посланы его величеством как наш посланник следить за всяким шагом Наполеона, но вы плохо оправдали возложенные на вас государем надежды... Ваша беспечность и ошибки обошлись России слишком дорого...
Это было сказано без всяких доказательств и к тому же в присутствии сыновей; всей семье было нанесено жесточайшее оскорбление. Иван Матвеевич, редко терявшийся в самых хитроумных дипломатических схватках, сейчас не знал, чем и как защитить свою и сыновей своих честь. Со лба его градом покатился холодный пот, будто с ним случился удар. Матвей стиснул кулаки и окостенел. Сергей на холодный, взыскательный взгляд великого князя отвечал взглядом еще более холодным и взыскательным. А Николай Павлович, продолжая выкручивать пуговку на чужом фраке, довершил удар:
— Проиграв Наполеону дипломатическую битву, вы решили обстрелять его из-за спины армии из разнокалиберных пушек «Сына отечества». Читал. Не умеете ни наводить, ни стрелять...
Сергей сжал в комок белую перчатку, чтобы бросить се к ногам Николая Павловича и тем самым поднять неслыханный скандал, каким явился бы вызов на дуэль великого князя на глазах у всего общества.
Отец, не помня себя от обиды и возмущения, все же успел схватить пылкого сына за руку. И тут вмешался генерал-адъютант Потемкин:
— Ваше высочество, ваши замечания лучше всего изложить на очередном заседании Добровольного общества любителей словесности, а не в этом зале, где хозяевами должен соблюдаться долг гостеприимства. Все мы — ваши гости. К тому же этот разговор ведется в тонах неприличных и в присутствии лучших офицеров моего полка, ратные подвиги которого отмечены Георгиевскими знаменами. Под этими знаменами отлично служат два сына Ивана Матвеевича. Они перед вами...
Николай Павлович перевел ледяной взгляд на Потемкина, ничего ему не ответил, но пуговицы из руки не выпустил и продолжал:
— Обстреливая Наполеона пыжами, вы, однако, ударили картечами по своим соотечественникам... Вы — Муравьев-Апостол, русский дипломат, сочинитель, именующий себя патриотом...
— Ваше высочество, я вынужден потребовать от вас доказательств, — с трудом сдерживая себя от слов и выражений более резких, почти в исступлении заговорил Иван Матвеевич. — Вы повторяете измышления гнусной клеветы моих завистников...
— Вы всех наших соотечественников назвали рабами... Кому в угоду вы это делаете? — повысил голос до державного звучания Николай Павлович.
— Я в моих «Письмах», ваше высочество, говорил о нашем русском народе совершенно противоположное! Совершенно! Я говорил и говорить не устану: народ, наделенный драгоценнейшими дарами природы, наиспособнейший ко всем успехам ума, с сильною душою, с пылким воображением... И мне кажется диковинным, чудовищным такое небрежение нами ко всему русскому. Меня возмущает до глубин души рабское пристрастие русских ко всему иноземному. И в этом смысле среди русских действительно много рабов! А рабство и истинное просвещение несовместимы. Раб забывает всякое самолюбие. Раб забывает национальную гордость. Раб не может усмотреть теснейшие связи между национальной гордостью и языком, на котором мы говорим. Мы предпочли плохой французский язык родному. Заимствование языка неизбежно приводит к заимствованию чужих мыслей, а нам нужны собственные мысли, а не занятые. При употреблении родного языка составился бы язык раз мышления и умствования, то есть язык книжный, которого у нас до сих пор еще нет, да и быть не может...