— И у меня такое же предчувствие, Александр, — от волнения Рылеев сглотнул слюну. — Где-то вблизи нас, но недоступное нашему взору, творится очень большое и благородное дело. Я целиком с тобою — мы не должны оставаться в стороне... Досадно, обидно, что такое дело предпринимается без нашего участия... По-моему, среди зачинателей этого дела есть и члены нашего Вольного общества. А ключ от этой тайны в руках у военных. Давай договоримся палить в два штуцера, авось один из нас и попадет в цель. Ты наседай на брата, а я буду подбираться тайно через Глинку.
— Согласен! По рукам! — Бестужев встал, и они обменялись крепким рукопожатием.
— Ну, а теперь, — Бестужев крепко потер ладонь о ладонь, — бесподобная капустка листовая на мою долю найдется?
— А как же...
— Угости. Соскучился по кочанной. В три часа приехал с бала от Чернышевых, отдохнуть привелось мало: в шесть посыльный... И весь день какой-то переполох в голове и в животе.
Слуга принес на подносе блюдо листовой капусты, по ломтю черного хлеба и по рюмке водки.
— А давай, Кондратий, образуем наше Тайное общество?! — вдруг предложил Бестужев. — Время такое, сам воздух, кажется, напитан порывами молодежи к самосознанию, к объединению в Общества! Согласен?
— Давай! Но ведь нужны исходные рубежи. А их у нас пока что нет.
— Сегодня нет, а завтра будут. Начнем с воплощения давнишней твоей мечты — издания литературного альманаха или журнала. Пушкин, не сомневаюсь, будет наш! Наш — Баратынский! И Петра Вяземского перетянем к себе! Братья Тургеневы — наши! Сомов, Корнилович, Дельвиг... Есть порядочный народ! А шишковистов будем давить.
— Сплю и вижу — иметь собственный журнал! — воскликнул Рылеев. — Пускай для начала это будет ежегодный альманах. Но лишь бы сделать его таким, чтобы для умных читателей он стал подарком. Давай, давай, Саша. Я готов!
И новое рукопожатие скрепило их союз.
8
Опять крестьянам сердцевинных губерний грозил голод. Зима была лютая и малоснежная, холодная весна круто сменилась знойным летом; выгорела трава на лугах, преждевременно желтели не успевшие налиться чахлые нивы. Вся Смоленская губерния звонила в колокола в надежде разжалобить жестокое небо молебствиями и крестными ходами. На мирском сходе постановили помолебствовать с поднятием икон и хоругвей и крестьяне села Жукова, принадлежавшего Ивану Якушкину. Староста уведомил барина о приговоре схода. Якушкин не возражал, лишь наказал старосте поспешать с полевыми работами, которые уже приспели. Сам он стал собираться в дорогу верст за двести к Левашевым. Там была намечена встреча с генералом Михаилом Фонвизиным, возвращавшимся из Одессы в Москву. В тайном кармане у Якушкина лежало одесское письмо Фонвизина и письма, полученные по рукам от Никиты Муравьева из Петербурга и от Павла Пестеля из Тульчина.
Рано поутру Якушкин, заложив дрожки, выехал из села.
После молебствия и водосвятия крестьяне без всякого понуждения со стороны старосты, мужика рассудительного и доброго, дружно вышли на работу. Эта общность и слаженность жуковцев была платой их владельцу Якушкину за его человечное к ним отношение. В Жукове крестьяне давно забыли о наказании плетками, палками, об истязании на псарне или на конюшне.
В селе остались только старые да малые, да еще хворые и инвалиды, которым в поле при всем их желании нечего делать. Старики и старухи грелись на солнышке под окнами на завалинках, подростки нянчили детей.
Староста Артем, сделав распоряжение в поле, вернулся в село. По пыльной дороге то стихающий, то вдруг набегающий ветер взметал пыльные вихри и закручивал в воронки, неся их по воздуху. А солнце не переставало припекать. На голове у старосты была широкополая выгоревшая шляпа.
Едва староста успел подъехать к крыльцу своего дома, как в село вкатил земский заседатель Первухин, славившийся пристрастием к водке и самодурством.
Он остановил двуколку под окнами старостина дома. Староста, привязав свою лошадь к пряслу, подошел к заседательской двуколке.
— Где помещик ваш? — спросил заседатель, сверкая по-разбойничьи налитыми с утра белыми глазами.
— Ивана Дмитриевича нет дома, — отвечал староста.