— Хорошо бы в Тульчин съездить Никите Муравьеву, чтобы помешать укреплению сей пагубной оппозиции, — озабоченно проговорил Якушкин. — Или Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу... Оба они миротворцы, оба умеют примирять тех, кто достоин примирения.
— Коренная управа сочла за лучшее в скором времени послать в Тульчин своего члена — Ивана Дмитриевича Якушкина, — с улыбкой сказал генерал. — Поможешь тульчинцам охладить излишне накаленные страсти и выбрать депутатов на Чрезвычайный съезд. Твою кандидатуру единодушно поддерживают те члены Коренной управы, с которыми я успел снестись.
— Ну что ж... я готов. Помогу выбрать депутатом Пестеля! На том стою и стоять буду! — твердо сказал Якушкин.
— Что ж, тогда пойдем в дом, нас, верно, заждались к обеду.
Они вышли из-под сени сада за железные ворота. Южная сторона неба хмурилась, но солнце припекало вовсю. Было душно. Пыль на дороге нагрелась, как зола в горнушке. На горе, в полверсте от сада, раскинулось большое село, наполовину опустошенное голодом. Крестьяне с весны питались древесной корой и крапивой и ежедневно умирали десятками. Помощи голодающим не было ниоткуда. Якушкин в этом году отдал все, что мог отдать из своих продовольственных запасов голодающим Рославльского уезда, но эта помощь оказалась каплей в море. Правительство раскачивалось медленно, хотя своевременно было оповещено о страшном бедствии.
На дороге Якушкин заметил приближавшегося к воротам знакомого жуковского мужика на измученной лошади. Узнав барина, гонец прибавил ходу и уже через четверть часа Якушкин знал, что случилось в Жукове.
— Отдохни сам, дай отдохнуть лошади и отправляйся обратно, — сказал Якушкин запыленному гонцу. — Передай всем жителям моим, чтобы шли работать в поле. Заседатель-подлец не уйдет от наказания, а уворованного парня я верну.
Гонца накормили обедом на господской кухне, а лошадь, напоив, поставили на конюшню к кормушке с травой.
— Я знаком со смоленским губернатором бароном Ашем, — сказал возмущенный не меньше Якушкина Фонвизин. — Сейчас же поедем в Смоленск, я помогу тебе освободить твоего крестьянина.
Тотчас на двух дрожках отправились в Смоленск. Губернатор, выслушав Фонвизина, приказал крестьянина якушкинского освободить и отпустить домой, а буйного заседателя отдать под суд.
Удовлетворенные таким решением, Якушкин и Фонвизин покинули канцелярию губернатора. Решили пообедать на постоялом дворе, славившемся среди дворян отличной кухней. По улицам бродили толпы нищих и до крайности изможденных голодающих. Они пришли в город из дальних сел и деревень в надежде выпросить у горожан кусок хлеба. Особенно мучительно было видеть изветшавших малолетних голодушников на тоненьких ножках с отвислыми, налитыми водой животами. Много было опухших от голода. Те, у кого уже не хватало силы держаться на ногах, сидели на улицах у ворот, на обочинах при дороге, а некоторые так, сидя, и умирали.
У Якушкина и Фонвизина эта картина народного бедствия вызвала боль и возмущение. Разменяв крупные деньги, они раздавали мелочь встречающимся нищим и голодающим.
— А ведь эти умирающие, дорогой друг, — русские люди, наши с тобой соотечественники! — с горечью восклицал Якушкин.
Фонвизин проводил Якушкина до Жукова. Они въехали в село за час до полудня. Около избы старосты толпился возбужденный народ, забывший о полевых работах.
Якушкин подъехал к крестьянам, поздоровался со всеми и спросил:
— Почему вы не в поле?
— Боимся из села выходить, всех по одному переловят и увезут, — отвечали крестьяне.
— Где староста?
— На ладан дышит, в сенях лежит, — всхлипывая, ответила жена.
Якушкин слез с дрожек, чтобы зайти в избу и проведать избитого. Но в это время навстречу, опираясь на сучковатую муравленую палку, вытащился на крыльцо сам староста. Лицо его было в черных синяках и кровоподтеках, одна рука висела на полотенце, повязанном через шею, бровь содрана, глаз заплыл. Староста хотел что-то сказать пораженному Якушкину, и тут стало ясно, что у избитого мужика нет половины зубов. Якушкин никому бы не поверил, что до такой степени озверения мог дойти государственный чиновник, человек, надо полагать, цивилизованный. Он готов был в эту минуту собственной рукой убить зверя заседателя, если бы тот встретился ему.