Слушая обе воспламененные спором стороны, Якушкин думал: «Как должны быть живучи умеренные идеи в Тульчине, если даже такой умный и неотразимый в доказательствах пестун Союза благоденствия, как Павел Пестель, до сих пор не мог их окончательно сокрушить. И у нас в Москве найдутся такие умеренные. И не по вине ли господ умеренных дремлет Союз благоденствия? Да, идет размежевание... Оно, несомненно, продолжится и на съезде, и неведомо, чем завершится съезд, если среди депутатов будут преобладать люди с убеждениями Бурцова и Комарова...»
Якушкин, чтобы его не обвинили обидчивые умеренные в диктаторстве Коренной управы, в навязывании своей воли, высказывался осторожно и вместе с тем ясно давал понять, что присутствие Пестеля на съезде было бы весьма благотворно. Юшневский, Аврамов, Басаргин и все остальные, кто решительно стоял за Пестеля и гордился своей принадлежностью к отчетливо республиканскому революционному крылу, единым фронтом давали отпор конституционным монархистам.
Один из Крюковых, разгорячившись и не спросив слова, вскочил и сказал, как отрубил:
— Предлагаю на съезд послать две самостоятельные депутации, поскольку между умеренными и крайними не предвидится согласия. Мы, республиканцы, уполномочиваем быть на съезде Пестеля и Юшневского...
Внезапное предложение на минуту прервало споры. Раскол управы на две враждующие партии был неминуем. И первым почувствовал это Павел Пестель. Он поднялся с кресла, подошел к столу и сказал хладнокровно:
— Я категорически против посылки двух депутаций. Я соглашаюсь не ехать в Москву в надежде на то, что состояние дел в Тульчинской управе нашими депутатами будет на съезде представлено со всей объективностью! Раскол на два крыла — самое худшее. Тульчинская управа должна остаться и впредь единой.
— Предложение разумное, и я призываю одобрить его! — обратился Якушкин к собравшимся.
Делегатами на Московский съезд оказались избранными Бурцов и Комаров. Результаты выборов были огорчительны не только для Пестеля, но и для Якушкина.
Разошлись с собрания на рассвете. Якушкин остался у Пестеля, чтоб переговорить с ним о том, что неуместно было говорить при всех.
Пестель уступил Якушкину свой диван в кабинете, а сам лег на кровать, которой обыкновенно пренебрегал, если у него не было гостей.
— Павел Иванович, подготовьте в письменном виде свое мнение по всем делам, что нуждаются в обсуждении на съезде, и вооружайте им ваших депутатов Бурцова и Комарова, чтобы они ваше мнение довели до сведения участников съезда, — посоветовал Якушкин.
— Не доведут... Мое мнение не может быть согласно с мнением Бурцова.
— А мы их перехитрим. Один экземпляр постарайтесь переправить мне. Я по праву члена Коренной управы буду на съезде и поставлю Бурцова и Комарова в такое положение, при котором они окажутся вынужденными довести до съезда ваше мнение. Вы же знаете, что у вас немало друзей...
— Друзей много, но и врагов довольно.
— А полковник Комаров мне совершенно не нравится, — признался Якушкин. — Я удивлен, почему Бурцов, человек неглупый, во всем с ним заодно. Комаров же ограничен, я не услышал от него ни одной живой мысли, ни одного дельного слова...
— Я склонен думать, что, посвятив Комарова в наши тайны, принявшие его допустили большую ошибку, — со вздохом сказал Пестель. После непродолжительного молчания он продолжал: — Полномочий депутатских его лишить нельзя, но дружески вам советую: приглядывайтесь к его поведению на съезде. — И после новой паузы: — А если представится возможным нечувствительно под благовидным предлогом оттеснить его от участия в обсуждении особо важных предметов на съезде, то не премините воспользоваться такой возможностью — это может пойти только на пользу делу.
Очевидно, оттого, что переволновались на собрании, обоим не спалось, хотя каждый чувствовал сильную усталость.
— Сила действительности моей подорожной исчерпана Тульчином, — заговорил о неотложном Якушкин. — Помогите обзавестись новой подорожной, чтобы я мог доехать до Кишинева. Надо повидаться с генералом Михайлой Орловым. Кто мне может посодействовать в этом?