Иван Матвеевич видел, что Елизавета с прежней остротой переживала то неприятное и оскорбительное для чести русского императора и его армии событие.
— Жалкие торгаши, ничтожные крохоборы, помышляющие только о наживе и выгоде! — продолжала Елизавета. — Они готовы были кровь русских солдат, если бы это только возможно, перегнать в золото. А что сказать о наших солдатах? Они — настоящие ангелы... Я своими глазами нагляделась на них. Мученики и в то же время герои! Ни злоключения, ни измена, ни коварство не умалили их славы и доблести! Изнемогая от голода, я это сама видела, — на глазах Елизаветы появились слезы, — во время изнурительного перехода падали и тут же на месте умирали... Погибали от истощения... Закрывали глаза без ропота, без проклятий. У всех у них было единственное желание — сразиться с врагом... Наши умирали, а в то же время по трупам умерших от голода австрийцы направляли своим войскам обозы хлеба, сухарей, всякого провианта. И вот, насытившись русским хлебом, однажды австрийский батальон обратил оружие против нас. Мне рассказывал об этом генерал-майор князь Сергей Волконский... Наши возмущенные гвардейцы, кажись из лейб-гвардии Семеновского полка, не оставили в живых ни одного человека от этого предательного батальона! Молодцы гвардейцы! Я в восторге от них! И везде-то наши молодцы гвардейцы проявили чудеса храбрости! Мне рассказывали, как Преображенский полк опрокинул четыре неприятельские линии, а батальон семеновцев штыками уничтожил эскадрон французской гвардии. Сердце кровью обливается, когда приходится вспоминать эти подробности, но надо вспоминать. Жестокость можно сокрушить только жестокостью, а коварство и измена не могут помышлять о пощаде и прощении. — Она подняла руки к затылку и пригладила мягкие незавитые волосы. — Потому-то, Иван Матвеевич, так понятен мне пламень вашего доведенного до ярости сердца. Ваши залпы по Наполеону и его приверженцам попали в самую цель... С чем и поздравляю вас!
— Спасибо, государыня! Ваше просвещенное мнение дорого для меня, особенно в эти тревожные и огорчительные для меня дни, — поклонился Иван Матвеевич.
— Что же вас огорчило? Сыновья ваши, я слышала, показали себя достойными своего отца. И думаю, что старшие оба скоро будут флигель-адъютантами, ибо государь нуждается в просвещенных и благородных людях. Он исполнен намерения дать простор молодым дарованиям как на поприще военном, так и на гражданском. Так что же вас огорчило?
Иван Матвеевич почувствовал себя вынужденным рассказать о том, о чем он не собирался говорить.
— Мои «Письма» вы назвали меткими залпами по врагу. Но нашлось одно высокое лицо, которое я не хотел бы называть по имени, увидевшее в них стрельбу пыжами. Пыжами по врагу, а картечью по своим... Конечно, ваше величество, прискорбно было мне услышать такие слова. Но моя печаль во многом уже рассеяна вашей похвалой.
— Кто же ваши «Письма» приравнял к стрельбе пыжами?
Князь Голицын поднялся, поклонившись царице и ее собеседнику, покинул комнату. Будучи человеком деликатным, он не захотел своим присутствием ставить в затруднительное положение Ивана Матвеевича.
— Если вы, ваше величество, желаете знать имя этого человека, то я считаю своим долгом назвать это имя, — не без смущения проговорил Иван Матвеевич. — Но не расцените это как жалобу и не доводите до сведения государя, чтобы я не явился источником возможного охлаждения между братьями.
— Я вам сама назову этого человека, — запросто и с улыбкой пошла ему навстречу Елизавета. — Это великий князь Николай Павлович. Ну что ж, пускай он остается при таком мнении, от его мнения ваши «Письма» не станут хуже. — Она задумалась, в глазах появилась грусть. После непродолжительного молчания сказала доверительно: — Я верю в ваше благородство, верю, что вы никогда не подведете меня, учитывая мое особое положение в царской семье и во дворце. О маршах, контрмаршах и разводах великий князь Николай может судить лучше моего. Но только об этих вещах... Что у старой царицы на уме, то у Николая Павловича на языке. Вы теперь поняли, откуда начинается сравнение со стрельбой пыжами... Не огорчайтесь и не выдавайте меня на съедение тем, кто никогда не бывает сыт. А о ваших сыновьях Сергее и Матвее я обещаю поговорить с императором.
Иван Матвеевич был взволнован.
— Ваше величество, я не знаю, какими словами признательности благодарить вас за беседу, за доверие, за лестный отзыв о моем скромном труде, — откланиваясь, отвечал он. — О сыновьях же моих, Сергее и Матвее, я хотел бы сказать следующее: я ими доволен, они верные слуги отечеству, но я не хотел бы спешить с их назначением во флигель-адъютанты. Я хочу, чтобы мои сыновья подольше находились в полку, поближе к солдату, ибо такая близость открывает характер, душу народа, дает истинное познание человека. Ведь познать хорошо другого — значит по-настоящему познать себя. А флигель-адъютантство от умной головы никогда не уйдет.