Несведущий человек мог бы, верно, предположить, что в ящике хранятся важные государственные документы. Но дело обстояло иначе. Аракчеев весьма заботился о том, чтобы потомство не забыло его дружественной близости к царю, к вершению государственных дел, каковое, по глубокому убеждению графа, возвеличило Россию и принесло ей неисчислимые блага. Опасаясь, как бы будущие историки не напутали чего-нибудь, им в назидание и поучение Аракчеев сохранял в ящике вещи и драгоценности, полученные от царя в подарок, а также письма и записки с дружескими излияниями Александра, с выражением высочайшей благодарности за безмерные труды на государственном поприще.
Впрочем, не всегда ясна и лучезарна была дружба царя с временщиком. Набегали и тучи. Не далее как этой весною в Париже Аракчеев получил от царя записочку, которая легла на душу графа грузом, что показался тяжелее каменной горы. Царь писал своему любимцу:
«Граф Алексей Андреевич! Удовлетворяя просьбе вашей, я увольняю вас в отпуск на все то время, какое нужно вам для поправления здоровья вашего. Пребываю к вам благосклонный Александр.
Париж, мая 13 дня 1814 года».
Неопределенность отпуска не сулила графу ничего доброго. Царь любил с помощью неопределенно длительных отпусков удалять от себя неугодных ему людей или своих советников, к которым он вдруг охладевал.
Днем позже получил Аракчёев и еще одну записочку от царя. А в ней, между прочим, были такие строки: «С крайним сокрушением я расстался с тобою. Прими еще раз всю мою благодарность за столь многие услуги, тобою мне оказанные, о которых воспоминание навек останется в душе моей. Я скучен и огорчен до крайности. Я себя вижу после 14‑летнего тяжкого управления, после двухлетней разорительной и опаснейшей войны лишенным того человека, к которому моя доверенность была неограниченна всегда. Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. Навек тебе верный друг».
Никто другой из царедворцев не знал так хорошо всех извилин души и характера царя, как знал их Аракчеев, и потому он легко отсеивал в письмах своего благодетеля лукавую вежливость от искренне сказанного. Его страшил прощальный тон царских записочек. Об услугах, оказанных Аракчеевым, говорилось в прошлом, они относились царем уже в область приятных воспоминаний. И только... А этого для ненасытного властолюбца, приноровившегося править из-за царской спины, было мало. В крайнее сокрушение души царя плохо верилось. Если бы он сокрушался о своем друге, то не расстался бы с ним так легко.
Чтобы хоть чем-нибудь развлечься, Аракчеев приказал крепостному скульптору Афиногену, гру́зинскому самородку, изваять два памятника на могилы двух околевших любимых графом собачек.
Афиноген исполнил повеление.
На шестое августа Аракчеев наметил торжественное открытие памятника на собачьих могилах. Всем жителям волости повелевалось явиться в графский сад, чтобы своим присутствием почтить память околевших собачек.
Утром народ толпился на солнечной поляне перед белым домом, окруженным садом. Музыка играла скорбные мелодии, а на конюшне пороли кнутами некоего дерзкого мужика, который по злому ли умыслу, по простоте ли своей нарушил строжайшее графское указание и вместо черной рубашки надел красную и в ней явился в графский сад.
Беломраморные памятники над собачьими могилами, покрытыми цветами, были установлены, и староста, одетый в траур, начал речь, восхваляющую достоинства рано почивших графских собачек. В это время от Новгородской дороги донесся звон колокольчиков. Через несколько минут с походных дрожек соскочил царский курьер и вручил графу пакет от государя.
Аракчеев с нетерпением вскрыл пакет, прочитал и сказал старосте:
— Без меня докончите! Государь зовет! Эй, конюха!! Венскую коляску!! Восьмериком!! К парадному!! Молнией!! Верховых по всем станциям и полустанциям, чтобы смотрители-канальи знали, кто едет! Через пять часов я должен быть в Таврическом дворце! И ежели опоздаю хоть на десять минут, то не поздоровится виновным.
Он опрометью кинулся в дом и всех поднял на ноги. Домашняя челядь бросилась собирать его в дорогу. Очумело летали по лестницам лакеи и мажордом — всяк знал, чем может кончиться малейшее промедление.
Граф сидел в кресле, а вокруг него суетились слуги. Двое натягивали на его длинные ноги новые армейские сапоги с кисточками, двое помогали сменить домашнее одеяние на генеральский мундир. Аракчеев порой бранил их, отталкивал локтем за то, что мешали ему перечитывать царское экстренное послание. Он и верил и не верил своим глазам. Происшествие было похоже на приятный сон. «Я надеюсь, — писал Александр, — что ты будешь доволен мною, ибо, кажется, довольно долго я тебя оставил наслаждаться любезным твоим Гру́зином. Пора, кажется, нам за дело приниматься, и я жду тебя с нетерпением.