— Адмирал решил попугать ваше величество, — сказал Аракчеев. — Пугать и чучело может, а что советует?
— Советует по существующей ныне дружественной связи с Англией призвать ее народ к участию в поднятии благосостояния России — он-де не откажет пособия своего, — излагал царь основные мордвиновские мысли. — Приобретение Россией займа у английского правительства в сумме двадцати миллионов фунтов стерлингов из шести процентов и на срочное время не может быть сумнительно. Адмирал предлагает два листа всевозможных расчетов роста прибылям от полученных в Англии займов. По мне, план Мордвинова похож на какую-то сказку. Он тщится уверить меня, что в предлагаемом им начертании с непостижимым множеством цифр, рыться в коих у меня нет желания, не потребуется никаких пожертвований ни от государственного казначейства, ни от частных людей. И при этом открывается щедрое пособие разоренным и избыточная ссуда нуждающимся; государственные и частные доходы возвышаются в достоинстве своем; олицетворяются промышленность и торговля; уготовляется благотворный капитал для будущих времен; крепость и безопасность России со стороны финансов утверждаются на прочных основаниях... Без сильных же способов и щедрых пособий Россия долго будет томиться от нанесенных ей глубоких ран... — После паузы царь устало спросил графа: — Уж не посадить ли нам адмирала Мордвинова министром финансов? Разве попробовать?
— Такого-то краснобая, ваше величество? Краснобай, да и только... Пустой орех, а вернее сказать — салонный гог-магог с претензиями, — высказал граф свое решительное несогласие с предложением царя, сделанным, впрочем, едва ли всерьез. — Много объявилось разных врачевателей глубоких ран, а как за дело возьмутся — один пшик получается.
— Ну, ну, ты посмотри, а там — как скажешь, — устало вздохнул Александр.
Аракчеев сразу оживился, сунул письма Мордвинова в портфель и в мыслях уже перебирал имена тех, кого следует удалить от правительственного корыта и кого следует приблизить. Такая перетасовка доставляла ему истинное наслаждение. Как раз этим они и занялись теперь вдвоем с Александром.
— Я решил государственного канцлера Румянцева уволить от всех дел, — начал царь перечень.
— Пора и отдохнуть ему, — испытывая радость от такого решения, но сдержанно поддержал Аракчеев. — Пускай с Гаврилой Державиным читает разные сказочки на званых обедах. Да еще Лопухин впристяжку к ним.
— Графу Нессельроду повелеваю продолжать докладывать по всем делам иностранного департамента...
— А графа Ростопчина тоже пора на отдых, — напомнил Аракчеев.
— Не возражаю. Ростопчина заменяю графом Тормосовым, министра юстиции Дмитриева — Трощинским, Шишкова назначаю членом Государственного совета.
— Все очень своевременно, ваше величество, я давно был такого мнения, что Ивану Ивановичу Дмитриеву трудно угнаться за двумя зайцами: блюсти юстицию и заниматься сочинением басенок. Кто сочиняет басенки, у того мозги набекрень.
— Вместо графа Разумовского, может быть, поставить министром просвещения Ивана Муравьева-Апостола? — Царь почти вплотную смежил веки, не сводя глаз с графа.
— Батюшка, не советую... Не тот груздь, чтобы лез в такой короб и не пищал, — смело возразил Аракчеев. — Ошибаетесь в выборе.
— Подвержен гордыне?
— Хуже, батюшка... Во сто раз хуже. Спесь Муравьевых да Волконских издревле известна, но никто их спеси не страшится, — совершенно ожесточился граф. — Иван Муравьев-Апостол, будучи в посланниках за границей, весь до корней волос пропах французским духом. Хотя и поругивает Наполеона и французов, но вся его ругня, крикня — дым, туман, для отвода глаз... По весне, когда я вернулся в дарованный вами мне длительный отпуск для полного поправления здоровья, то сей Иван Муравьев-Апостол, находясь в то время в Петербурге, устроил в доме своей родственницы в домашней моленной панихиду за упокой и сам пел вместе с певчими: «Прими, господи, душу усопшего раба твоего...»
— Панихиду по ком?
— Как передавали, по мне...
У царя расширились зрачки от удивления.
— Это возмутительно... В чьем же доме?
— В собственном доме известной вам вдовы Катерины Федоровны Муравьевой. У Аничкова моста...
Граф сделался скорбным, что с ним случалось крайне редко в присутствии императора.
— Я не понимаю, чем было вызвано такое шутовство в доме известнейшей дворянки, близкой не только ко двору, но и всему нашему семейству, — выразил недоумение царь. — Я впервые по возвращении слышу о такой непристойности. Я не оставлю эту вольность без последствий.