— Я не удивлен ответом графа Адама Ожаровского — ведь он зять Муравьевых-Апостолов. Кто в семействе Муравьевых-Апостолов хоть один раз побывал, из того долго не выветрится дух муравьевского противоречия. Упрямству и несговорчивости Муравьевых позавидовал бы сам князь Андрей Курбский. Муравьевы, особенно Муравьевы-Апостолы, кого хочешь обратят в свою веру.
Сказав эти слова с улыбкой, впрочем, довольно натянутой, царь хотел покинуть зал, но Аннет заговорила с ним по-французски:
— Ваше величество, ваше великодушие и умение ласково выслушать каждого своего подданного подвигнуло меня сказать вам несколько слов в вашу честь и в честь моего старинного дворянского рода Муравьевых-Апостолов, поскольку я родилась и выросла в семье Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола... Государь, как я знаю из семейных преданий, из опыта моего отца и моих братьев, для Муравьевых-Апостолов самое высшее счастье — бескорыстная служба своему возлюбленному отечеству и государю. И никто, государь, не посмеет упрекнуть Муравьевых-Апостолов в том, что они нарушили свой семисотлетней давности патриотический завет. Простите, государь... И, очевидно, вы правы: и на самом деле Муравьевский дух противоречий заговорил во мне... Но это не умышленно, государь... Поверьте, ваше величество...
Александр повеселевшими глазами окинул окружающих:
— Ну, по совести — не прав ли я, господа? — Он благоволительно коснулся рукой плеча Аннет: — Вы, Анна Ивановна, лишний раз подтвердили только что сказанное мною. Благодарю вас за солидарность. И не советую вам менять духа и характера Муравьевых-Апостолов на какой-нибудь другой.
Сказав это, Александр поклонился сразу всем и ушел в свой кабинет, который находился в бельэтаже Зимнего дворца.
Через несколько минут покинула дворец и чета Ожаровских.
5
В Семеновском полку офицеры образовали свою маленькую артель, чтобы каждый день обедать вместе. Это были веселые обеды, проникнутые духом молодого вольнодумства. Вскоре об артельных обедах в семеновских офицерских казармах разнеслась молва по всем гвардейским полкам, по всей столице.
Каждый день к артельному обеду сходилось и съезжалось человек двадцать, а то и больше. Приглашались не только те, кто участвовал в артельной складчине. Здесь был желанным гостем всякий, кто ненавидел бессмысленную муштру, шагистику, кто видел в солдате прежде всего равного себе человека, считал унизительным для чести офицера все свободное от службы время бессмысленно убивать за игрой в карты, в кутежах и нечистоплотном волокитстве.
За артельным обедом говорили все и обо всем, при этом ощущалась всегда внутренняя самодисциплина и самовзыскательность. Здесь всегда воздавалось должное уму, таланту, доблести, человеколюбию, благородству души.
Здесь читались ежедневно произведения на многих европейских языках. Ничто не принималось слепо на веру, все подвергалось свободному, ничем не стесненному обсуждению. Здесь с радостью, как первую ласточку — предвестницу великой поэтической весны, встретили лицейские стихи еще мало кому известного юноши Пушкина. Здесь, как ни в каком самом изысканном аристократическом салоне, боготворили женщину и стояли на страже ее высокого достоинства. Здесь давно перестали поэтизировать салонных повес и дерзких дуэлянтов, умеющих показывать свою крайне сомнительную храбрость на поединках. Здесь, может быть, впервые во всей России офицерская молодежь нашла выход из томительного положения, в котором она очутилась после войны.
После сегодняшнего обеда, на котором много говорилось о смысле конституционной хартии, дарованной Польскому королевству, офицеры разошлись кучками. За столиками читали свежие иностранные газеты и тут же обсуждали новости европейской политики. Любители шахмат, заняв исходные позиции, нацеливали на ожесточенную схватку с противником пешек, ферзей, королей.