— Нет, нет, Кондратий Федорович, мы вас не пустим из Белогорья! Оставайтесь с нами навсегда!
— Но я военный.
— В отставку выходите!
— Ни дядя мой, ни мать моя на это не дадут согласия!
Тевяшов проводил Рылеева до самой крестьянской избы, заглянул в нее вместе с прапорщиком, посмотрел, покачал головой:
— Какое здесь житье? Что это за изба? Переходите в дом ко мне.
— А я уже привык.
— Яма, истинно яма.
— Ну что вы! Привык и к закопченным окнам, и к этому столу, — Рылеев тронул исписанные стихами листы на столе. — Хозяин и хозяйка добрые, их дети — так же... Чего ж еще желать?
— Смотрите же, замерзнете зимой.
— В мороз приду к вам греться!
— Для вас в моем доме тепло всегда найдется!
13
Ученицы собрались в комнате для занятий. Настроение у них было радужное — предвкушали интересный урок. Интересный учитель также способствовал оживлению.
Наталья нынче казалась восторженной, бойкой, как бы непохожей на самою себя. Она с увлечением декламировала вольнодумные стихи, ходившие в многочисленных списках. Эти стихи принес в Белогорье прапорщик Рылеев. На одном из занятий по словесности он продиктовал их своим ученицам, полюбившим поэзию с первых же уроков.
— Чьи это стихи? — спросила Настя увлеченную декламацией сестру. — По-моему, их сочинил Кондратий Федорович.
— А кто же должен петь про любовь? — растерянно вмешалась Верочка. — Я хочу, чтобы поэты больше пели про любовь!
В чтение включилась и Настя, имевшая приятное контральто.
К сестрам присоединились Верочка с Машенькой:
Вошел Рылеев и, остановившись посредине комнаты, влил свой голос в хор ученических голосов:
Тишина. Вдохновенный блеск глаз. Радостные лица. Минута, которую называют счастливой.
Рылеев поздоровался с ученицами.
— Вам нравятся стихи? — спросил он.
— Очень!
— Поэзия — вовсе не язык богов, а язык людей, — заметил Рылеев. — Возвышенность воображения поэта никогда не должна отрываться от земли с ее радостями, печалями, мечтами и упованиями.
— Но кто же должен петь о любви? — озабоченно спросила Верочка, сама смущаясь и приводя в смущение учителя. — Неужели и вы, Кондратий Федорович, против любви? Любовь во всех романах описывается... Без любви скучно жить на свете... Или вы не согласны?
— Я на любовь гонения не объявляю, я не тиран, не лицемер и не ханжа в скуфье поповской, — ответил он. — Но надо помнить: есть певцы, которые из любви сделали себе пожизненную тему, они ее перелопачивают на разные лады, как старьевщики уже изношенное кем-то платье. Такое описание любви напоминает больше ремесло. Любовь не умирает и там, где брызжет кровь. Скажу более: истинная любовь, достойная душ возвышенных и благородных, пламенеет там, где брызжет кровь... Поговорим сейчас об этом: о любви, о крови, о народе, подвластном страху, о священных временах, о кичливых царях.
У двери, за порогом, остановился Тевяшов, он нынче решил не смущать учителя своим присутствием. Решил минуту послушать из-за двери.
— Все ли вам понятно в том, что вы сейчас так славно прочитали? — спросил учитель.
— Понятно все!
— И долго повторяли?
— Нет, сами слова как-то сразу запали в душу, — ответила Наталья.
— Все, что истинно, нелицемерно, то просто и легко.
Рылеев каждой ученице задал по нескольку вопросов и, выслушав ответы, для каждой нашел особое слово благодарности:
— Спасибо, ручеек весенний звонкий! — сказал он Вере.
— Спасибо, ласточка-крылатка! — сказал он белокурой Маше.
— Спасибо, колокольчик острогожский! — сказал он Насте.
— Спасибо, мотылек! — сказал Наталье.
Ее ответы были самыми полными, и всякая мысль, изложенная учителем, не просто повторялась ею, а обогащалась чем-то новым, свежим, иногда наивным, но своим, наблюденным в жизни. Слушая тихую, стеснительную ученицу, вглядываясь в черты ее лица, он почему-то вспоминал набеги печенегов, половцев, хазар, великие перемещения народов, взятие в плен хазарами славян, славянами — хазар, история в своей огромной квашне так перемешала все нации и племена, что тип славянки с веками приобрел осанку косожских красавиц. Черноглазая, темноволосая Наталья являла ярко выраженный тип украинки, и вместе с тем в ее лице, в глазах, во взгляде угадывалась кровь буйной степи, от набегов которой когда-то не раз несла непоправимые уроны Русь изначальная.