«Вот та, которую искало и рисовало мне мое воображение, — сказал себе Рылеев, — она одарена умом, душой нежною, доверчивой, глушь деревенская ее не загубила. Я полюбил ее!..»
За дверью Тевяшов стоял и слушал, что говорил учитель. А говорил он нынче вот что:
— Тот не поймет во всей обширности истории родной земли, кто лишь одним рассудком беспристрастно оценить все хочет! Нет беспристрастных ни Боянов, ни летописцев Несторов! Рассудку вечно помогает сердце, а сердцу, в свою очередь, — рассудок! Теперь мы с вами знаем, как пал великий Новгород — оплот народовластья... Пал... От его падения все содрогнулось. Шесть с лишним веков над башнями новгородскими призывно, гордо, вольно, по-республикански звонил колокол древней нашей свободы, звонил, сзывая россиян на вече... Но под ударами жестокого царя погиб Борецкий...
— Что сталось с Марфой, женой его? — спросила Наталья.
— Марфа не покорилась, она возглавила полки! И грянул вновь кровопролитный бой, неравный бой с царем Иваном Третьим. В оковы Марфу заковали. Но дух свободы и в монастыре, куда ее бояре заточили, не изменил душе возвышенной...
Как молния из тучи, ударили стихи:
Наталья закрыла глаза ладонью. Взгляд Верочки сделался суровым — поэзия истории родной земли всегда плодотворна для добрых впечатлительных сердец. А устами поэта-учителя продолжала взывать первая русская республиканка:
Рассказ учителя о роке жестоком и суровом, что выпал на долю гордой, несгибаемой русской женщины, о роке, отнявшем у нее отечество, свободу, сыновей и вместо них давшем несчастной одни оковы и мрак тюрьмы, довел до сладких очистительных слез его слушательниц. Марфа, с каждым новым словом о ней, о ее подвиге, о ее чувствах и размышлениях, о ее понимании общественного долга и своего предназначения, вырастала из новгородской посадницы в богатыршу русскую, олицетворяя собою всю Россию и ее несгибаемый в борьбе с деспотизмом дух. Она казалась сошедшей в русскую историю с Олимпийских высот из пленительных мифов Эллады, и в то же время, при всей героичности, она вся была отдана заботам о родине, о земных делах, думам об униженном бесправием родном народе. Марфа, не задумываясь, отдала в жертву родине все, что ей было мило, все, чем она жила на этом свете — детей, свободу и свое именье. Для народа нельзя ничего жалеть. Принесший в жертву народу никогда не будет им забыт. Наталью особенно потрясла та часть поэтического повествования о новгородской героине, где говорилось о том, что лично Марфа была свободной, но не хотела довольствоваться свободой только для себя. Она хотела добиться свободы для всех соотечественников или умереть в борьбе. Она по-республикански понимала свое предназначение и гордилась им. Ее образ в изображении Рылеева возвышался над всеми русскими героинями, чьи имена донесли до нас летописи. Она своими добродетелями, и прежде всего гражданскими устремлениями, превосходила знаменитую Ольгу и Рогнеду.
— Кто чести друг — тот друг прямой народа! — воскликнул Рылеев. — Таков был девиз Марфы. Он не погиб! Он вечно жив! Запомните ж его! И никогда не забывайте!
— Что с Марфой? С Марфою что стало? — спросили враз все четыре ученицы.
Рылеев ответил им заключительной строфой собственной «Думы о Марфе»:
Для всех была горька развязка этой драмы.
— Идите отдохните, — сказал Рылеев.
Наталья заплакала и убежала, Настенька за ней — утешать и уговаривать.
— Предание молчит, а оно не должно молчать, тем более в унылой робости, — подойдя к учителю, вполне здраво заговорила Вера. — О таких людях надо вечно вспоминать и рассказывать.
— Да сбудется! — приветствовал ее желание Рылеев.
Комната освободилась. У порога Рылеева встретил Тевяшов, смущенный и нерешительный. Он позвал учителя в свой кабинет, но учитель пожелал выйти на балкон. Тевяшов охотно исполнил его желание, они вышли на балкон. Тевяшов был озабочен, и эта озабоченность сковывала его движения и мысль. Рылеев подумал, что помещик расстроен долголетней тяжбой с соседом по межевому делу. Но причина озабоченности Тевяшова, как вскоре оказалось, коренилась в другом.