И они расстались до утра. Рылеев раскрыл окно, глядевшее в небольшой садик, и задумался о том, что им с Миллером готовит завтрашний день. Уговор всей офицерской артелью подать к переводу в кирасиры, по спокойном размышлении, начинал казаться ему очень обременительным. Перевод в кирасиры может потребовать от него непосильной жертвы — покинуть слободу Белогорье, а возможно, и сам Острогожский уезд, покинуть Наталью... Хотя для любви, если это только настоящая любовь, и не существует непреодолимых расстояний и преград, тем не менее, возможность разлуки бременем ложилась на душу прапорщика. Если перебросят на десятки, а может быть, и сотни верст, то не наездишься к своей возлюбленной. Да и неизвестно, к какому командиру попадешь... Среди всех возможных преград, ожидающих его на этом пути, возможно, самой непреодолимой явится воля родителей Натальи. Они не раз довольно ясно говорили о том, что девушке, связавшей свою судьбу с судьбой военного, не знавать ни спокойствия, ни уюта, ни счастья. Отставной майор Тевяшов, рано потерявший здоровье от ранений, недугов и долголетней межевой тяжбы с соседом, считает службу в армии напрасной тратой самых лучших лет жизни, лет, в которые человек с умом, дарованиями и прилежностью может пробить себе широкую дорогу.
Матрена Михайловна Тевяшова такого же мнения о современной военной службе, как и ее муж. И можно не сомневаться, что они, если даже благосклонно примут его признание в любви к Наталье, потребуют от жениха выхода в отставку.
Готов ли он к такому шагу? И готов, и не готов... Розовый туман восторженных надежд, с которыми он около четырех лет назад отправлялся в действующую армию, уже окончательно рассеялся, и больше не вернутся обманчивые сны юности.
С каждым днем пребывания в армии он все больше приближается к взгляду Тевяшова на бесплодность службы для человека с умом и сердцем.
Так что же приводило в смущение прапорщика? В тенетах каких противоречий билась его мысль?
Рылеев боялся того, что любовь уведет его от самого себя, что он излишне много повинуется сердцу, а сердце — вечный противник рассудка — легко обращает вчерашних героев в себялюбцев, в ограниченных эгоистов, для которых мир начинается в их собственной особе и в ней же кончается. Было страшно поэту измельчить себя на пламени любви.
Ему нелегко было думать о возможной отставке и потому, что она как бы оставляла его в неоплатном долгу перед отечеством и государем; этот долг он признал за собою не по принуждению, а по велению собственной души.
Оплатил ли он, участвуя в двух великих походах и во многих сражениях, этот долг? В разное время он по-разному отвечал себе на этот вопрос. Одно для него было бесспорно: чин офицера артиллерии уже больше не пленял его. Мужество и храбрость, не раз проявленные им в бою, не были замечены, поле славы оставило в памяти горькие воспоминания. Можно проявить отвагу и на поле славы гражданской.
Но найдется ли там для него место и признание?
С думами об этом он заснул, а за открытым окном уже щебетали птицы.
17
Согласно договоренности секундантов, поединок должен состояться на Лысой горе поутру в шесть часов.
Ночь накануне поединка Миллер провел у Рылеева. Тот настоятельно советовал другу пораньше лечь, получше выспаться, чтобы приехать со свежей головой и твердой рукой. Но Миллеру не хотелось спать. Возможно, оттого, что при всем внешнем спокойствии он не мог подавить волнения.
Они пили чай, читали стихи разных поэтов, а больше всего Державина. Потом решили все тревоги и волнения потопить в пунше...
На рассвете к хате подвели двух оседланных лошадей. Из-за края неба, как расплавленный докрасна металл, извергалась заря, готовая затопить всю землю.
Рылеев и Миллер приехали на Лысую гору первыми, лошадей привязали к кусту краснотала, а сами отправились побродить. Всходило, будто из чистого золота отчеканенное, ослепительно пылающее солнце. Земля и небо, казалось, радовались вместе с людьми его благотворному приходу. Все окрест окончательно пробудилось, заликовало, заиграло.
«И это удивительное утро может стать последним утром моей жизни», — подумал Миллер с щемящей тоской.
Однако тоска не поколебала его решимости стреляться и не поддаваться позорному соблазну примирения.
Над горой, высоко-высоко в лазури, парила чета степных ястребов, описывая широкие круги в небе.
Миллер наказал Рылееву, что́ именно следует написать родным в случае трагического исхода поединка.
— Сейчас тебе, Федя, нужно только одно: хладнокровие, и еще раз хладнокровие, — посоветовал Рылеев.