Рылеева в харчевне не было, и Федя Миллер, оправившись после ранения на дуэли, скучал без него. Некому было придать беседе остроту и содержательность, как это умел делать Рылеев.
— Еще три денька осталось, Косовский, — и — прости-прощай Белогорье, — заговорил мечтательно Миллер. — Переходим в Курскую губернию в Рыльский уезд... Как-то встретят нас куряне?..
— Точнее: как-то встретят нас курянки? — подхватил Косовский. — Курянки ведь тоже казачки? Кто знает? Никто?.. Плохо...
— Каково-то легко будет расставаться Рылееву со своей возлюбленной ученицей? — лениво протянул Унгерн-Штенберг.
— Он же в отставку подал, — сказал Косовский.
— Отставка снова не принята! Дядя воспрепятствовал, — весело возвестил Гордовский, считавшийся в батарее самым осведомленным по части сплетен.
Буксгеведен уныло промямлил:
— Не принята отставка? Жаль... Жаль... Стихотворцу не место во фрунтовой службе — закваска не та... Слов много — дела мало... Давайте поможем ему уйти в отставку...
— Я протестую, Буксгеведен, против ваших колкостей! — вспыхнул Миллер. — Рылеев — мой друг, и вы не смеете о нем так говорить при мне!
Буксгеведен, как неживой, медлительно повернул короткую шею, чтобы поглядеть на Миллера, сидевшего на той же скамье, с краю стола. Буксгеведена опередил Марков.
— А кто над вами, немцами, больше всех издевался все эти годы? Кто? — обратился он к Миллеру. — Рылеев. Чьи это забавы:
— Уж если Рылеев и издевался над кем, то не над немцами, а над дураками, — не давал в обиду своего друга Миллер. — К тому ж, если хотите знать, сия безделка не принадлежит Рылееву.
— Нет, нет, Миллер, — вмешался Буксгеведен, — твой Рылеев нерадивый и беспечный офицер.
— Замолчите, капитан! — повысил голос Миллер.
Неизвестно, чем бы кончилось препирательство, если бы вдруг не появился на пороге харчевни Рылеев с журналом в руке. Ему навстречу поднялись Миллер и Косовский.
Обняв друга, Миллер сказал:
— Дни блаженства твоего кончаются — первого января наша батарея переходит в Курскую губернию.
— Отныне блаженство мое вечно! Я уже свободен! Отставка, вот она! — Рылеев потряс над головой журналом «Русский инвалид». — Я к вам заехал попрощаться!
Батарейцы, оставив стол, окружили счастливца.
Косовский, дав всем высказать приличествующие случаю слова, обратился к Рылееву:
— А скажите-ка, любезнейший Кондратий Федорович, довольны ли вы вообще своей судьбой, которая, кажется, лелеет и хранит вас на каждом шагу?
— Отчего же не быть довольным, когда она так милостива ко мне, — улыбнулся Рылеев. — Но судьба каждого из нас, взятая отдельно, ничто в сравнении с судьбою отечества. Я убежден, что она никогда не перестанет покровительствовать тому, кто хочет способствовать достижению Россией славной цели.
Буксгеведен скривил губы в высокомерной улыбке, спросил:
— В чем же заключается эта цель?
— Да, пожалуйста, откройте нам! — подсоединился к нему Штрик. — Или одному, по выбору вашему, из товарищей... Хотим быть просвещенными...
— Не откажите, — паясничая поддержал Штрика Мейндорф. — Возможно, ваша цель воспламенит и нас.
Рылеев испытующе смотрел в лица спрашивающих и молчал.
— Но вы опять безмолвствуете, — развел руками Штрик.
— Он всегда был скрытным и удалялся от товарищей... Почти все шесть лет, — бросил упрек Буксгеведен.
— Не ото всех скрытным! — яростно возразил Миллер.
— И не всегда! — поддержал Штенберг.
— Службы никогда никакой не нес, — глядя куда-то в пространство, сказал Мейндорф.
— Да еще издевался над нами: зачем каждый из нас нес службу вдвойне — и за себя, и за его благородие, — явственно задирался Буксгеведен.