— Час расставания с друзьями — самый грустный час. Бог знает что ждет нас там, за далью лет. Встретимся ли когда-нибудь? Господа, я считался несколько лет вашим сослуживцем... Но, кажется, был скверным слугою царю. Вы, возможно, поделом не любили меня как ленивца, но, признаюсь, я любил вас всех, кроме двух... Мы не сошлись с самого начала. К тому же я не замечал со стороны их желания сойтись со мною... Но — довольно. Сдвинемте бокалы! Надеюсь, при встрече со мною никто из вас не откажется подать мне руку, как старому камраду; объятия ж мои всегда отверсты для каждого из вас. Конечно, жалею сердечно, что вы не хотели понять меня... Впрочем, пусть оно и так! По крайней мере, не забывайте тех слов, которые много раз мною высказаны были перед вами!
Сдвинутые бокалы зазвенели примирительно и дружественно.
— Мы горячо любили и любим тебя! — Миллер обнял и расцеловал Рылеева.
Штейнберг прослезился:
— Ты вечно будешь в памяти, в душе моей... Не забывай же и меня, я ценю твою дружбу и горжусь ею.
Растроганный до глубины души искренностью сослуживцев, Рылеев сказал на прощанье:
— Легко может статься, пройдет несколько лет — и все изменится к лучшему... Я это чувствую и не теряю надежды на перемену. Ну, вот и все... Прощай, родная батарея... Прощайте, друзья, товарищи боевые, братья-батарейцы... Прощай, Белогорье, здравствуй, желанное неизвестное!
Все поднялись, грянули песню. А когда спели, Рылеев пошел по кругу, чтобы проститься с каждым. И каждый напутствовал его добрым пожеланием, забыв о недавних колкостях и недомолвках.
У крыльца обнялись, расцеловались, и санки, в которых сидел Рылеев, полетели по хрусткому снегу к усадьбе Тевяшовых, где родители и невеста с волнением и нетерпением ждали высочайшего решения о выходе Рылеева в отставку. Все вокруг, несмотря на мороз и глубокие снега, радовало глаз и душу. И подрумяненные молодые облака, что висели неподвижно в голубеющей холодной вышине, и дым над выбеленными трубами, и цветистые шали и полушалки на головах юных белогорок, что с громким смехом и визгом уступали дорогу мчащимся санкам, и подсиненный, с голубиными нежнейшими переливами, иней на приопущенных ветвях, и гулкие безлюдные дали, при виде которых начинает биться сильнее русское сердце, и снежные скатерти, причудливо разрисованные следами ворон и зайцев... Хороша ты, русская зима!
Часть третья
ДРУГ ЦАРЯ
1
Всю весну и лето скучал Александр, погруженный в уныние. Заведенное им в последнее время чтение Библии по утрам и вечерам не укрепляло духа и воли, не влекло к размышлениям о делах внутренних и внешних. Безразличие и апатия преследовали его всюду, куда бы он ни ехал, за какое бы дело ни принимался. Лишь выезды на учения, парады и смотры немного рассеивали его.
В нем с новой силой возродилось желание юношеских лет отказаться от престола, от непосильного бремени власти, которая уже больше не прельщала и не сулила славы, и удалиться от изнуряющего шума светской жизни, чтобы на склоне лет вкусить недоступное владыкам благо незаметной жизни простого гражданина.
День избавления от короны порой представлялся ему как день духовного и нравственного воскрешения. В мечтаниях своих он видел себя то безвестным простолюдином, вроде царскосельского садовника, отдающим все помыслы и заботы нравственному самоусовершенствованию, то отшельником, вроде монаха Авеля, наделенного свыше дивным даром провидения. Все минувшее проплывало перед ним, будто в тумане, в кадильном дыму.
Иногда он старался загладить все свои откровенные и сокровенные прегрешения перед терпеливицей Елизаветой, пытался быть ласковым, заботливым, внимательным мужем, но эта игра в нежного супруга, при всей его исключительной актерской одаренности, плохо удавалась ему. Она еще больше обнажала его притворство и лицемерие не только перед женою, но и перед ним самим.
Елизавета за этой холодной напускной нежностью ощущала леденящий холод его души. Примирившись с положением царицы-пленницы в совершенно чуждом и враждебном ей семействе, она безропотно принимала и сносила всякую несправедливость. Александр покинул Каменноостровский дворец в шесть часов утра, не сказавшись Елизавете, куда и надолго ли уезжает. Впрочем, она привыкла к его отъездам и не сокрушалась.
Царь уезжал недалеко. Он спешил в Красное Село, чтобы присутствовать на линейном учении, назначенном 2‑й бригаде 1‑й пехотной дивизии. Командиром этой бригады был великий князь Николай Павлович.
С утра небо хмурилось, будто хотело угодить хмурому императору, но часам к десяти погода разгулялась, выси поголубели, и все как бы преобразилось к лучшему.