Просветлело и на душе у царя, когда грянули медные трубы дивизионного оркестра и гулко забили барабаны. Учение началось удачно. Батальонные колонны шли четким, стройным шагом, соблюдая строго установленные уставом интервалы. Можно было лишь удивляться выносливости и выучке солдат, сжатых и стянутых тесными мундирами, узкими панталонами и крагами из твердой, как луб, кожи. По бокам их блестело множество начищенных пуговиц, которые можно было застегнуть не иначе как при помощи железного крючка. Высокие кивера на голове могли держаться лишь с помощью чешуйчатых ремней, туго затянутых под подбородком. Грудь солдат была стеснена ранцевыми ремнями, перехватывавшими скатанную и перекинутую через плечо шинель. Как при убыстренном, так и при замедленном шаге солдатам было тяжело дышать, стесненное дыхание мешало плавно выносить ногу и вытягивать носок... Но солдаты, зная, что́ каждого из них ждет за малейшую оплошность, старались из последних сил. Лица их заливало соленым потом, а от мундиров валил пар. Царь со свитскими офицерами, сидя в седле, наблюдал с зеленого холма за ходом учения. Справа от него гарцевал на чалом жеребце, просившем ходу, командир бригады.
— Хорошо держат взводные дистанции, — хвалил царь. — Отличная тишина в шеренгах, все так, как и должно быть. Согнутых колен не вижу... Ногу подымают ровно, носки вытянуты...
Царь долго не отнимал от глаз подзорной трубы. Он не ошибался: солдаты шагали как безголосые мертвецы, будто их перегоняли с одного кладбища на другое.
Учения продолжались, а царь уже думал о другом. Хотя он и оставался еще на холме среди окружавшей его свиты, но мыслями витал где-то в иных пределах. Про себя, по памяти, прочитал он самый любимый им 90‑й псалом... Потом его внимание привлекло корявое, засохшее и почерневшее дерево на том краю поля, тоже как бы наблюдавшее за маневрами. Ему вспомнились дни, когда это дерево стояло зеленым. Под его сенью однажды с отцом, царем Павлом, и двумя своими братьями наблюдал он за учениями гатчинцев. Он помнит, как отец его топал ногой и раздраженно стучал шпагой по коре дерева, заметив оплошность в посадке какого-то артиллерийского офицера, так стучал, что на коре дерева остались рубцы. Не от них ли оно засохло? И сам себе Александр вдруг показался таким же подсохшим или подсыхающим деревом без единой зеленой ветки, без единого живого листка на ней.
Великий князь на разгоряченном и пританцовывающем нетерпеливом жеребце время от времени делал пояснения по ходу учений, говорил громко, учитывая тугоухость брата. Выражение царского лица менялось: то оно заволакивалось печалью, то на какое-то время прояснялось.
— К моему удовольствию, ваше высочество, я нашел 2‑ю бригаду 1‑й пехотной дивизии в отличнейшем состоянии, — подвел царь итоги только что завершившемуся линейному учению. — Вы отличнейший командир и распорядитель людьми. Я не приметил среди рядовых и нижних чинов ни одного заспанного лица, ни малейших признаков вялости, не приметил и шевеления под ружьем. Церемониальным маршем прошли безукоризненно, без малейшей качки в теле и неравенства в плечах! Вижу, что крепко потрудились, ваше высочество! Объявите мою высочайшую благодарность господам офицерам, а нижним чинам к ужину — по чарке водки!
После учений царь, не сказав ни слова Аракчееву, ждавшему приглашения к обеду, вдвоем с Николаем Павловичем поехал обедать к великой княгине Александре Федоровне. Всякое приглашение к царскому столу Аракчеев рассматривал как свою новую победу в постоянной крайне запутанной борьбе за место около царя, за сохранение в своих руках всей полноты власти. Аракчеев с наслаждением вписывал в дорогую книжку в золотом переплете и с золотым обрезом каждый свой обед вдвоем с царем. Таких званых царских обедов у него было больше, чем у кого-либо из самых важных царедворцев. И наперсник ликовал от сознания своего безграничного могущества. А нынче он обойден приглашением. Чем объяснить такую перемену? Уж не очернил ли кто-нибудь из ненавистников его перед царем? Самым страшным для Аракчесва было не то, что он нынче обойден приглашением, он опасался другого — не занял бы его место за столом князь Александр Николаевич Голицын или генерал-адъютант Закревский.
В такие неудачные дни Аракчеев чувствовал себя как бы сразу постаревшим, а сердце его будто обугливалось в груди. Он велел подать ему венскую коляску, ни за что ни про что обругал дураком адъютанта своего Матроса, выгнал из своей коляски, плюнул кучеру в лицо и велел гнать в Петербург с тем, чтобы оттуда сегодня же вечером выехать в Грузино. Такие удары не привык сносить злопамятный временщик.