Хэйтем внимательно посмотрел на сына и коротко вздохнул:
— Нельзя было дать себя заговорить.
— А как иначе-то? — Коннор с упреком воззрился и на него. — Это он меня пригласил, и я, по всем правилам охоты, ждал, пока он сделает первый выпад, чтобы суметь по нему сделать выводы, как обороняться.
— Ты слишком долго держал лук натянутым, — снова вздохнул мистер Кенуэй. — И, я так понимаю, когда пришла пора сделать выстрел, твоя рука дрогнула?
— Да, — мрачно отозвался сын. — Вашингтон заговорил о том, чем он занимается на своей плантации, и сделал это так… Что я даже не сразу понял, к чему клонится разговор. Ну ведь все одно к одному было: кукуруза, кобыла… А он из этого как-то вывел мысль о том, что война окончена — с этим очень трудно спорить. А потом заговорил и о том, что я запретил ему добиваться власти как главнокомандующему. Но поскольку он уже давно не главнокомандующий, а скромный плантатор, то почему бы плантатору не заняться политикой?
— И что ты ему сказал? — Шэй спросил, потому что Коннор замолчал.
— Я… — сын опустил голову. — Я возразил, что он и так занимается политикой — пишет письма, встречается с людьми, от которых зависит будущее Америки. И вот о будущем Америки я заговорил зря, потому что Вашингтон продемонстрировал мне кучу писем и приглашений — наверное, заранее заготовил — и посетовал, что он бы и хотел принять некоторые приглашения, но не может, потому что верен слову. Тогда я даже не сообразил, что он не слову верен, а боится меня, иначе зачем бы это было мне рассказывать? А еще надавил на то, что его военные успехи уже забыты, потому что дело теперь уже только за будущим Америки. Мне нужно было еще тогда встать и уйти, и если бы мне кто-то заступил дорогу, я и остальные ассасины могли бы бороться. Но я вступил в абсолютно бессмысленную полемику, и… Отец, в этом он меня обошел. Мне стыдно говорить об этом тебе, и я не хотел признаваться.
Как ни странно, мистер Кенуэй не поморщился презрительно, не вскинул бровь в нарочитом удивлении, не издевался. Напротив, довольно мягко проговорил:
— Ты же знаешь, Коннор, признать ошибку — сделать полдела для ее исправления.
— Тут уже ничего не поправишь, — Коннор махнул рукой. — С Вашингтоном я совершил столько ошибок, что эта только увенчала список. Мне стыдно даже не за это. Мне стыдно, что я так бездарно вел разговор, несмотря на все твои наставления. Ты ведь учил меня, как правильно отвлекаться и смотреть выше. Но тогда я спорил с бессмысленными аргументами, поставил себя на один уровень с Вашингтоном — и проиграл.
— Он просто забил тебя опытом, — посмеиваясь, добавил Шэй. — Ты всю жизнь действовал, а он, в основном, болтал. Это его поле битвы.
— И именно об этом надо было думать в первую очередь, — Коннор удрученно кивнул.
Хэйтем покачал головой:
— Ты слишком эмоционально к нему относишься, — объяснил он. — Возможно, это берет начало еще с тех пор, когда ты смотрел на него с восхищением. Потом ты резко изменил свое мнение, но, тем не менее, никогда не смотрел на него непредвзято, а от дурных привычек трудно избавиться, — он покосился на Шэя. — И до чего вы с Вашингтоном в результате договорились?
— Здравый смысл не совсем мне отказал, — вздохнул Коннор. — И поэтому добился я довольно странного результата. Мы постановили, что Вашингтон может принимать участие в политической жизни Соединенных Штатов, но только в том случае, если инициатива исходит не от него. Тогда мне казалось это логичным… Например, Вашингтона приглашали в губернаторское представительство Вирджинии — и он, согласно нашему договору, вполне мог согласиться. Но потом… Потом я подумал, что Вашингтона могут и на выборы будущего президента пригласить — и что тогда? Чего стоит президент, который не имеет права принимать самостоятельных решений? И нет, отец, я отказываюсь выступать «серым кардиналом». Решения должен принимать народ и его избранный лидер, а не я и не Братство.
Шэй припомнил декабрьский вечер прошлого года, когда Коннор буквально ворвался в Кенуэй-холл. Тогда Шэю и Хэйтему его поведение казалось странным, но сейчас многое объяснялось. Мистер Кормак даже улыбнулся, вспомнив поистине эпичную сцену: Коннор влетает в гостиную и сокрушенно восклицает что-то о том, что Вашингтона единогласно заочно избрали возглавить Конституционный конвент. И слова Хэйтема, стоящего за мольбертом и спустившего очки на кончик носа: «Разве не ты хотел народной власти, Коннор? Вот она».
Позже мистер Кенуэй, разумеется, не мог не воспользоваться полученной информацией — вовремя включился в игру и дал указания и Мэдисону, ставленнику Гамильтона, и Ноксу, который после раскрытого заговора против губернатора Клинтона крайне внимательно относился к словам мистера Кенуэя. Оба — и Нокс, и Мэдисон — единодушно дали юридическое заключение о законности съезда и присутствия на нем любых делегатов от Вирджинии, и только теперь становилось понятно, насколько выгодно можно воспользоваться страхом Вашингтона и оплошностью Коннора… Сын был прав, природа не терпит пустоты. И если он сам отказывается влиять на Вашингтона, это будет на руку Ордену.
Однако Хэйтем озвучил только часть этих размышлений:
— Не так уж это и страшно, Коннор. Разве настолько важно, кто станет президентом? Согласно принятой Конституции, президенту неоспоримо принадлежит только право вето, всё остальное в руках двух правительственных палат, а их, так или иначе, избирает народ. Только не удивляйся, когда увидишь, кого этот народ будет избирать. Об этом я тоже тебя давно предупреждал.
— Это вполне в руках Братства, — откликнулся Коннор. — Народ будет выбирать тех, о ком будет думать хорошо. И задача ассасинов — в том, чтобы народ знал правду.
— Это далеко не всегда помогает, — хмыкнул Хэйтем. — Если ты сейчас через газеты и циркулярные письма расскажешь всю правду про Вашингтона, ему поверят, а тебе — нет.
— Ничего, — Коннор поглядел упрямо. — У нас свои методы.
Мистер Кенуэй промолчал. Во-первых, потому что прекрасно знал эти методы. Во-вторых, потому что прекрасно знал, что и Коннору эти методы известны.
— Значит, с президентом определились, — подвел итог Шэй. — Если Вашингтона пригласят, его изберут. А его пригласят, потому что… Если спросить любого, кто первый человек в Америке, больше половины сразу назовут имя Вашингтона. Этого достаточно.
— Вот поэтому он все это время писал бесконечные письма, — поджал губы Коннор. — Выжидал, не давал о себе забыть. А я… Отец, твой Орден в сентябре прошлого года одержал победу. Только потому, что я, мастер-ассасин, думал о кукурузе. Шэй, тебе когда-нибудь хотелось провалиться под землю от осознания собственной глупости?
— Не раз и не два, — утешил Шэй. — И что ты теперь собираешься делать?
— А что делать? — философски изрек сын. — Все, что мог, я уже сделал. На ратификацию Конституции уйдет не меньше полугода. Это я по Парижскому миру сужу. До ратификации ничего значительного не произойдет… Потому что эта Конституция такая спорная, что все боятся, что что-то пойдет не так — и ее изменят не в пользу тех, кто боится. Южные штаты боятся за институт рабовладения, северные — за количество представителей в правительстве. В общем, я решил, что несколько месяцев после подписания Конституции — лучшее время, чтобы отвезти Анэдэхи в Париж.
— Что?! — вот сейчас Хэйтем даже позволил себе эмоции. — Ты уедешь? Сейчас?!
— А что? — сын пожал плечами. — Кто знает, что случится позже? В Америке постоянно что-то случается, так что мне надо успеть. Да и я ведь из Братства один уезжаю, остальные будут работать против тебя так же.
— Оставишь руководить Братством Шафо и Добби? — подмигнул мистер Кормак.
— Шэй, ты тамплиер, — Коннор улыбнулся. — И я тебе ничего не скажу.