Наташу он оглядел критически, думая, что тут возиться придется недолго. Ему было жаль, что последнее время попадаются слабые, безвольные хлюпики, за которых стоит только приняться, и из них сыплется все, что они знают и не знают.
Девушка испуганно глядела на долговязого эсэсовца. Он извлек из кармана монокль и, неловко сунув его в глаз, внимательно поглядел на Наташу. Монокль он видел однажды в кино у какого-то барона, и ему это страшно понравилось, запало в его ограниченный мозг. Теперь он завел себе монокль и демонстрировал его перед своими жертвами.
— Скажи ей, что я выну из нее душу в одно мгновенье, если она не расскажет, к кому шла, — не поворачиваясь к переводчику, процедил Паклер, рассматривая девушку. «Хороша, черт побери! — отметил он про себя. — Жаль, придется попортить это тело».
…Он мучил ее несколько дней подряд. Она была неудобным для него материалом: быстро теряла сознание и уж очень кричала. Терпения ни грамма, таких Паклер не любил. Но что его больше всего бесило — за все это время она так ничего и не сказала. Твердит одно: шла к тетке в Переделкино.
Наконец, Наташу бросили в общую камеру. Двое суток ее не вызывали на допрос. Паклер задыхался от бессилия, ему не удалось сломить эту упрямую девчонку. Шмиккер, поприсутствовав однажды на паклеровском допросе, коротко сказал, крепко уязвляя последнего:
— Оберштурмфюрер, шевелите мозгами, разве тут надо давить силой! Так вы меня лишите источника возможной информации об отряде Русака…
Как-то под вечер в камеру № 13 бросили молодого парня. Светлые волосы слиплись от крови. Лицо в кровоподтеках, как говорится, на нем живого места не было. Он без движения лежал на холодном каменном полу, скорчившись от боли. Наташа, уже придя в себя, с жалостью смотрела на парня. Наконец девушка не выдержала, подползла к нему и склонилась над ним. Лоскутом материи, оторванным от рукава своего платья, она вытерла кровь с его лица.
Вскоре парень пришел в сознание и застонал.
— Я давно тут? — хрипло спросил он.
— Часа два, — ответила девушка, поглаживая его заросшую щетиной щеку.
— Воды бы! — попросил он.
— Здесь нет воды. — Девушка поднялась на ноги и вдруг с отчаянной решимостью застучала кулаком в дверь.
— Тебе чего? — заорал на нее кудлатый надзиратель.
— Воды принесите, плохо человеку.
— Человеку! — презрительно протянул кудлатый, заглядывая через ее плечо. — На тот свет можно и без воды!
Дверь захлопнулась.
— Не попал он мне в добрые времена! — проворчал парень. — Ладно, перетерпим как-нибудь. Помоги мне к стенке подвинуться.
Он посидел несколько минут, опираясь о стену, затем спросил:
— Тебя как звать?
— Наташа. А вас?
— Сухов, Николай. Взяли, а теперь допытываются о каких-то явках, адресах. Случайный я здесь, но им не докажешь.
Ночью его увели на допрос и под утро снова бросили в камеру в беспамятстве. Так продолжалось еще день и ночь. Паклер не давал ему передышки, нервничал, вкладывая в дело и силу и душу.
В последнюю ночь Сухов был недолго на допросе, и его приволокли без сознания. Наташа положила себе на колени его голову и замерла.
— Ну, что с ним, дочка? — спросил старик.
— Мучают его, а он не виноват, — сказала она, будучи почти полностью уверенной в обратном. Она чувствовала, что этот парень здесь неспроста… Занятая своими мыслями, девушка не заметила, как он открыл глаза и испытующе смотрит на нее.
— Наташа! — позвал он еле слышно.
Она склонилась к нему.
— Ближе… Ты, наверное, выйдешь отсюда. Моя песня спета. Завтра конец! Запомни, что я тебе скажу. На площади есть аптека. — Сухов замолчал, заметив, как завозился рядом старик. Дождавшись, пока он уляжется, Николай продолжал: — Зайди к аптекарю, фамилия Сомов, скажи ему три слова: «Сухов ушел человеком!» Больше ничего, пусть передаст Русаку.
Последнее слово особенно взволновало Наташу. Так звали командира партизанского отряда, в который ее отправили радисткой. Так вот кто он, этот светловолосый парень. Теплая волна разлилась по ее телу, она наклонилась и поцеловала его в лоб.