Кожа была сухой и холодной.
— Глупец… — сказал Сэймэй. — Сам обвинил себя и сам поверил.
Видение, посланное Сэймэю, было смутным: повозка и женщина. То живая, плотная и теплая, то призрачная, охваченная адским пламенем. Клубок смятенных чувств, переплетенных, спутанных, скользящих как парующиеся змеи по весне. Жалость, ужас, ненависть, горечь вины и дурманный привкус дикого, замешанного на боли, сладострастия…
— Самое странное, — сказал Цуна, — что на господине нет ни одной раны. У всех женщин есть, а у него…
— Ну-ка, разденьте его, — велел Сэймэй. — И больше света!
Последний приказ он отдал не столько потому что действительно нуждался в освещении, сколько чтобы занять чем-то двух мающихся служанок.
Цуна осторожно отвернул одеяла, Кинтоки распахнул на Райко нижние одежды. Действительно, кроме нескольких царапин, полученных в схватке с шайкой Сютэндодзи и уже заживших, на коже молодого Минамото не было никаких повреждений. Эти следы не всегда оставляют на шее — Сэймэй знал от матери о ритуале, когда кровь пьют одновременно из пяти надрезов на теле жертвы. Но на сгибах локтей и под коленями ничего не было. Разве что…
— Снимите повязку.
Цуна осторожно размотал ткань — и ахнул. Рана, которая уже несколько недель гноилась и не хотела заживать, в одну ночь затянулась чисто и гладко. А вокруг нее багровел след засоса.
— Какое же мы дурачье, — сказал от дверей Усуи.
— И чем бы вы помогли? — дернул ртом Сэймэй. — А вот теперь можете. Мне нужно, чтобы пока мы не очнемся, оба, в эту комнату никто не входил. Никто. Ни одна душа, живая или неживая. Хоть господин Тада-Мандзю, хоть Сын Неба.
Сэймэй увидел, как все четверо воспрянули духом. Это было наконец-то задание для них. Понятное, простое.
Он велел подать себе тушь и бумагу для обряда, а также принести соломенную веревку, гвозди и молоток. Пока слуги бегали за всем названным, Сэймэй снял эбоси, распустил волосы и сбросил верхнее платье, оставшись только в свободно ниспадающих нижних одеждах. Платье свое он расстелил рядом с Райко и велел еще подать футон. Когда принесли тушь, он написал на груди Райко знак «кай» — «возвращение», затем трижды обошел постель кругом посолонь, затем вбил четыре гвоздя по четыре стороны от Райко: на севере, на западе, на юге и на востоке — и на этих гвоздях натянул соломенную веревку. Еще один конец веревки он, отрезав, взял в руку.
— Теперь смотрите: когда я закрою глаза, завяжите веревку узлом. Сами не пересекайте этой границы и не позволяйте никому ее пересечь.
Он лег рядом с Райко, с левой стороны, взяв его левую руку в свою правую. Обмотал веревкой запястья, соединив их, потом — сжатые ладони.
— Затяни узел, — велел он Цуне и лег на спину. — А вы, господин Урабэ, что умолкли? Ваши молитвы мне не мешают.
— Но это же…
— Видите ли, господин Урабэ, я, конечно, живу во сне этого мира и торгую его иллюзиями. Но призывы к высшей силе во имя милости к живому мне не вредят. А вашему господину могут помочь… Не так туго, господин Ватанабэ, вы же не хотите, чтобы вашему господину было больно. Связывайте, как связывали бы почетного пленника: крепко, но без жестокости. Да, вот так…
Он закрыл глаза и услышал, как Цуна покидает очерченный веревкой круг.
Время потекло расплавленным желтым воском. С лежащими на полу вроде бы ничего не происходило. Кинтоки выглянул наружу, раздвинув сёдзи — там вроде бы тоже ничего не было видно и слышно.
— Нужно придумать что-то, чтоб не заснуть, — сказал Усуи. — Урабэ хорошо, он сутры читает, а я не знаю ни одной… Кинтоки, может, сыграем партию в го?
— А можно?
— Да отчего же нельзя? Мы же ничего такого ставить не будем.
— С тобой играть неинтересно — сразу понятно, кто победит. — Кинтоки растянулся на полу. — Пусть лучше Цуна сыграет. Начнется чего — разбудите.
Сказано — сделано: велели служанке принести столик для игры, разложили шашки и принялись за игру.
Цуна был не блестящий игрок, но быстро учился. Когда он проиграл две партии, его сменил Урабэ. Кинтоки, лежа на полу с мечом в обнимку, выводил носом так, словно в сякухати дул.
Можно было спать. Можно было играть в го. Хорошо служилому человеку, если есть кому отдавать приказы.
Когда на улице, простучав колотушками, стражи объявили час свиньи, Кинтоки проснулся сам — от холода.
— Что-то подмораживает сегодня, а? — сказал он, растирая плечи.
— Не без этого, — согласился Урабэ, раздумывая над своим ходом. — Цуна, прикажи подать подогретого вина.
— Может, на господина и на Сэймэя одеяло накинуть? — моргнул мальчик.
— Я тебе накину, — Садамицу нахмурился. — Помнишь, что сказал колдун? Никто не должен пересекать веревку после того как она завязана. Сходи за вином.
Цуна вышел из комнаты — а когда возвращался, сёдзи рассекли язычок тумана, но юноша этого не заметил, и увлеченные игрой самураи не заметили тоже. Кинтоки, внимательно разглядывающий доску, почесал затылок.
— Смотри, как бы меч не заржавел, — сказал ему Урабэ через некоторое время.
— И вправду сыро, — Кинтоки поежился. — Жаровня стоит, а как будто и не греет. Угля подсыплю…
— Садамицу вовсе не о том, — улыбнулся Урабэ. — Просто был случай некогда в Китае: один дровосек зазевался, глядя, как два старца играют в го. Потом хватился топора — а тот уже заржавел и топорище истлело.
— Это сколько ж они играли-то? — изумился Кинтоки.
— Сто лет. Когда дровосек вернулся в родную деревню, он застал своих поседевших внуков. Как Урасима Таро.[91]
— Это что получается… — Кинтоки наморщил лоб. — Ни старцам, ни ему за сто лет ни разу не приспичило?
— Заигрались, наверное… — пожал плечами Садамицу. — Не нравится мне этот холод. Ведь тогда… тоже промозгло было, просто сил никаких.
— Да. — Цуна дернул плечами. — И когда богиня за рукой приходила, до костей пробирало.
Кинтоки встал, раздвинул сёдзи на ладонь — в комнату хлынул туман и одна из стоящих на полу свечей тут же погасла.
Четыре цепкие руки схватились за створки сёдзи и рванули их в разные стороны. Кинтоки отпрянул, выхватил меч и ударил сквозь бумагу, не видя врага — туда, где должна была быть голова.
Она и вправду там оказалась — кончик меча наскочил на что-то твердое, раздался крик — но по удару, по ощущению, пришедшему в руку через клинок, Кинтоки уже понял, что зацепил гада лишь самым кончиком.
Садамицу оказался проворней, а его рука — верней: второй, державший сёдзи, кувыркнулся в сад с энгавы, прошитый стрелой.
— Назад, Кинтаро! — крикнул Урабэ. — Назад, стрелять мешаешь!
Кинтоки шатнулся назад — и чуть не наступил на веревку. Тут все четверо заметили то, чего не видели раньше: у самой веревки туман остановился.
— Они в белое одеты, — сообщил Кинтоки, отступив в сторону. — В тумане не видать.
— На звук я стрелять умею. Теперь на холод бы научиться, — фыркнул Садамицу.
— А поможет? — приподнял брови Урабэ. — Помнится, на проспекте Судзаку господин наш стрелял метко — но проку вышло немного.
С этими словами он выстрелил на шевеление какой-то тени в тумане — но либо тень была не той, что надо, либо ночная тварь успела увернуться: стрела загудела, впившись в дерево.
— Я вот думаю, — пробормотал Кинтоки, выставив меч перед собой и щурясь во внешнюю темноту, — а почему они не забрали господина вчера? Если сейчас готовы переть на лезвия и стрелы — то вчера-то им никто и не помешал бы…
— Правильно думаешь. Если готовы, значит, лечение может помочь. И недаром же нам приказали никого сюда не впускать.
Тут им на некоторое время стало не до разговоров: нечисть бросилась в комнату, ломая сёдзи. И оказалась по меньшей мере наполовину живой. Во всяком случае, делимой, повреждаемой, а значит — смертной. Почему-то драться было совсем не страшно. Ну почти не страшно. Вполовину не так страшно, как ждать.
91
Легендарный рыбак, женившейся на дочери Царя-дракона и проживший с ней несколько лет в ее подводном дворце. Когда он отпросился домой, он не застал в живых никого их родных, а в деревне ему сказали, что Урасима Таро исчез много веков назад.