— Возможно, — согласился Богнер, — такая переброска имела бы решающее значение, если б сибирская армия оказалась скованной. Но это все же сомнительно, учитывая неисчерпаемые людские резервы России.
Зорге сделал вид, что его раздражает апломб, с которым этот новичок в Японии осмелился оспаривать его доводы, доводы признанного специалиста по Дальнему Востоку.
— «Неисчерпаемые людские резервы», — с издевкой протянул он. — Что я слышу? Нигде еще не были людские резервы неисчерпаемыми, и Советы отнюдь не составляют исключения. Кроме того, люди — это еще далеко не обученные войска. Миллион хороших солдат на Дальнем Востоке, скованных сейчас Квантунской армией, — это даже для Советов большая потеря. Если России не удастся перебросить их на запад, это может иметь для нее роковые последствия.
— Убедительно, — согласился Равенсбург. — Но не думаете ли вы, Зорге, что русские все же перебросят сибирскую армию на запад, если встанет вопрос: жизнь или смерть? Они могут на это пойти, несмотря на опасную обстановку на Дальнем Востоке.
— Этого они никогда не сделают, — решительно парировал Зорге. — Пока существует хоть малейшая опасность вторжения японцев в Сибирь, Кремль будет держать на Дальнем Востоке сильную армию.
— Конечно, эта теория заслуживает внимания, — сказал Богнер. — Но это все же одна из многих теорий, и только. Точно так же, возможно, что…
Зорге стукнул кулаком по столу.
— Я не могу понять, — воскликнул он, — почему высказывается столько скепсиса по поводу такого удивительно благоприятного для нас развития событий! Именно от вас, Богнер, принадлежащего к нашей черной элите, можно было ожидать куда более трезвых суждений! Мне действительно приходится удивляться.
Атташе по связям с полицией побледнел. Он никак не ожидал подобного удара. Богнер знал: упрек Зорге в том, что он не верит в союз Германии с Японией, может обернуться для него, Богнера, большой неприятностью. Национал-социалистская группа в Токио не особенно хорошо относилась к атташе, подозревая, что он больше симпатизирует посольству, чем партии и ее членам. Если Зорге — пропагандист местной партийной группы, человек с большим влиянием — распространит слух, что атташе по связям с полицией сомневается в конечной победе Германии, то ему, Богнеру, придется туго. Не помогут, конечно, и связи в Берлине. «Значит, надо обороняться самым энергичным образом!» — сделал для себя вывод Богнер.
— Я нисколько не сомневаюсь, — заявил он, — что мы поставим Советский Союз на колени. Но, как добрый немец, я всей душой хочу, чтобы это произошло как можно скорее и с самыми минимальными для нас потерями. Это, господин Зорге, мое единственное сомнение, если его вообще можно назвать сомнением. И если вы хотите назвать это недостаточной верой в наше дело или даже сомнением в нашей конечной победе, то тогда у меня возникают совсем другие сомнения относительно вас.
— С такими типами, как вы, — крикнул Зорге, — с такими типами вообще невозможно говорить! Вы абсолютно не можете оценить величие момента.
С этими словами он вышел из комнаты, хлопнув дверью. «Пожалуй, мои сведения подтверждаются, — подумал Зорге. — Не переборщил ли я только с этим типом из полиции?»
Богнер схватил рюмку коньяка и осушил ее одним глотком. Равенсбург не мог толком понять, что, собственно, произошло. Почему Зорге так рассвирепел? Кажется, особых к тому причин не было?
— Знаете что, Равенсбург, — выдавил Богнер после длительной паузы, — я не доверяю этому парню.
— Почему? И что вы подразумеваете под этим «не доверяю»?
— Видите ли, этот Рихард Зорге. Он живет совсем иначе, чем говорит. У него странные связи. Все эти опустившиеся интеллигенты, которые в прошлом были левыми и изрядно насолили здешнему правительству. Вы знаете, мы ведь вовсе не в таких уж хороших отношениях с японским правительством. Однако на пропагандистских вечерах в «Немецком доме» Зорге говорит в возвышенном тоне об общности арийских народов, о зимней помощи и о всяких других вещах. Но тотчас прячет подальше свой партийный значок, как только заканчивается собрание. А расовый вопрос, дорогой Равенсбург, Зорге не разборчив в таких делах. Я вовсе не имею в виду японцев: мы объявили наших друзей настоящими арийцами. Но с кем он только не общается! Даже с мулатами, в жилах которых течет негритянская кровь!
— Ну, в этом отношении он, кажется, исправляется, — прервал Равенсбург обвинительную речь Богнера. — Ведь никто не сможет оспаривать чистоту арийской крови маленькой Лундквист.
Однако Богнер не дал сбить себя с толку.
— Все же, Равенсбург, поверьте мне: этот патриотический энтузиазм по поводу рейха и фюрера не истинное лицо Зорге…
— Вы раздражены, Богнер: Зорге наговорил вам массу неприятных вещей. Поэтому вы необъективны. Не забывайте, какие задачи стоят перед Зорге. Чтобы получить ценную информацию, он вынужден поддерживать контакт даже с теми кругами, которые не разделяют его взглядов. Он должен встречаться с людьми левых убеждений, потому что только они могут рассказать ему о слабостях Японии. А что касается женщин, которым Зорге очень нравится, то он был бы глупцом, если б не использовал и эти свои шансы. Тратт совершенно прав, когда говорит, что в данный момент главное — успех, а не средства, которыми пользуется Зорге.
— С этим я полностью согласен, — задумчиво покачал головой Богнер, — но кто знает, может быть, для Зорге более важны средства, нежели цель.
Равенсбург насторожился. Так просто нельзя было отмахнуться от того, что сказал сейчас Богнер. Зорге — действительно загадка. И, может быть, атташе по связям с полицией научился в Берлине, в гестапо, лучше разбираться в людях, чем об этом думали в посольстве? Впрочем, сейчас акции Зорге котируются слишком высоко, чтобы серьез разделять сомнения Богнера.
— Вам, Богнер, не стоит ссориться с Зорге, — предостерег он. — У него большие связи в Берлине. Говорят, он докладывает самому Борману. Да и здесь у него прочные позиции. Посол относится к нему очень хорошо.
Вогнер пренебрежительно усмехнулся, но все же решил на рожон не лезть.
— Может быть, вы правы, Равенсбург. Допускаю, Зорге на самом деле нужен нам. Но я хочу сказать только одно: мы слишком мало знаем о Рихарде Зорге!
Последний праздник хризантем, устроенный по древнему обычаю императорским двором Японии, состоялся в сентябре 1941 года по традиции в большом парке замка Акасака.
Императорская семья никогда не пользовалась этим большим старинным дворцом. Он был построен в период первых реформ императора Мэйдзи в стиле европейских замков для чисто представительских целей. В нем размещали иностранных монархов, посещавших Японию. Такой дворец, сооруженный по заграничному образцу, нисколько не отвечал представлениям японского народа о жилище, в котором должен обитать божественный император. По традициям тысячелетней давности, перед которыми склонялись даже всесильные правители Японии, император должен скрываться от взоров своих подданных и земной суеты за высокими стенами, окруженными глубокими рвами. Он не беспокоился о завоевании популярности: именно строгая изоляция возвышала его в глазах японцев.
Лишь раз в год открывались ворота большого парка дворца Акасака перед толпой избранных гостей, приглашаемых на праздник хризантем. Этот праздник отнюдь не был похож на карнавал или выставку цветов. На подставке, смахивающей на большой мольберт, было выставлено несколько цветочных горшков. В каждом из них росли три, иногда четыре большие хризантемы, отличавшиеся одна от другой только оттенком: голубая, чуть темнее, еще темнее и почти темно-синяя; красная, немного светлее, еще светлее, почти розовая. Главное, что отличало эти цветы от всех других хризантем, — это число лепестков: ровно шестнадцать. Столько же, сколько на священном императорском гербе.
Для японцев эти цветы были символом глубочайшего смысла: глядя на шестнадцатилепестковую хризантему, каждый из них чувствовал себя единым с императором, богом и империей.