14-й день. Мои „рекруты“ оживают; жрут чудовищно много, почти не двигаются, почти не кричат, абсолютное послушание, настроение у всех превосходное, как на достопамятной общей попойке 1942 года в Тунисе. Шарлотта заботится о моем интеллектуальном развитии. По вечерам на веранде читает мне вслух Бенна и угощает яичным ликером. „Моя Европа, носик кнопкой, / Дитя четырнадцати лет, / „Куда“, — ты спросишь. / На Аляску!“ Отличные стихи, проникнутые дикой свободой, может, я и сам бы мог —
С 15-го по 17-й день. Перышки отрастают, смотреть на них — большое эстетическое удовольствие, но вставать в шесть утра горько. Праздник на веранде, много яичного ликера, у вдовы запор; она говорит, что пора подумать и об „отдаче“, это у нее синоним „доходов“, но как? В постели объяснял ей свои производственные планы. На ее безупречном теле (в паховой области; все остальное во время акта остается для меня terra incognita, поскольку мы предаемся страсти в темноте) обнаружил чешуйки, которые сами собой отшелушиваются, будто у нее должна начаться линька. Назвал ее моей сладкой курочкой.
18-й день. На свою беду, получил новую посылку, парочку обольстительных малайских кур. Они, как и написано в руководстве, ведут себя вызывающе, темпераментны и своевольны, взбудоражили весь курятник. Шарлотта за яичным ликером сказала — она опять читала мне много стихов Бенна, которые я не понял, — так вот, моя сладкая курочка сказала, что понимание тоже есть работа. Хотел бы попробовать скрещивать разные породы, но сомневаюсь, что это пойдет им на пользу. Шарлотта все сбрасывает кожу, как змея. Открыть, что ли, маленький зоопарк — для детей? Птички стали задиристыми и бодрыми, любо-дорого посмотреть; а яичного ликера я явно перебрал.
24-й день. В голове не укладывается! Вся работа насмарку, напрасно я вставал в шесть утра, теперь это в прошлом. Птичек уже не вернуть. Они все удрали, все улетели, все до одной меня покинули. Вечером мы с Шарлоттой сидели на веранде. Придется искать новую работу, но где я найду такую, чтобы была эстетичной и вместе с тем не требовала столь ранних вставаний?..»
На этом дневник барона, правдивое зерцало его абстрактно-конкретных горестей, обрывается. Как я узнал позже, он оставил вдову в деревне, а сам некоторое время с помощью лексикона по греческой мифологии безуспешно пытался сочинять стихи для им же основанного издательства «Хельберг». В конце пятидесятых он сдал экзамены на аттестат в вечерней школе, какое-то время изучал медицину, не изменяя своему идеалу красоты (в соответствии с девизом Гёте, цитируемым в издании Майера: только красота способна придать научным идеям жизненность и теплоту), а потом бесследно исчез в Сахаре, куда отправился с целью изучения сексуальных обычаев бедуинов. Счастливая судьба! Карьера поэта — это вещь; но сколько я ни думал о своих даже самых отдаленных родственниках, не мог вспомнить ни единого примера удачи в делах.
Прозвенел звонок; муха снялась с форманековского черепа и вылетела в распахнутое окно. Отличник Боль, который потом получил за это сочинение единицу с минусом («Гёте как мастер использования своих возможностей»), собрал наши тетради и листочки — в общем, довольно убогий урожай, — и мы опять встретились в своем надежном убежище, в углу мужского туалета.
Ненавижу сочинения, констатировал Платтель, глубоко затянувшись сигаретой «Лаки страйк»: я готовился по «Эдварду» Гердера — «Твой меч так покраснел от крови…», — тут я многое мог бы написать, потому что тоже натерпелся от своей матушки. Манкопф проворчал себе под нос, что он лично готовился к вопросам по первой и второй частям «Фауста», а не к этим треклятым сентенциям, но тем не менее сумел-таки как следует разобрать основные качества Гёте. Платтель меня слегка ошарашил, заявив, что изложил целую теорию относительно веймарского мастера, причем аккурат по теме. Потом мы спросили у Федермана, как его успехи, но он уклонился от прямого ответа, сказав только, что все в норме — тройка ему в любом случае обеспечена. В коридоре мы увидели Моля, который подыскивал себе новую партнершу, так как его красавица сестра в кого-то влюбилась. Я подумал, что женщины — загадочные существа, и вспомнил, как целовал Надю на скамейке в парке за пять марок.
Через две недели Форманек, сильно раздосадованный, вернул нам наши сочинения. Результаты в своем роде великолепны, пояснил он, но к теме в большинстве случаев отношения не имеют. Мне больше всего понравилась теория Платтеля, согласно которой Гёте — я цитирую — «вероятно, мог бы стать лучшим автором детективных романов в Европе, если бы не растранжиривал, как ненормальный, свое время на работы самого разного толка». Особенно поражает воображение последняя фраза: «Вообще же у профессий, связанных ч искусством, есть большие преимущества, ведь они позволяют заработать кучу денег». Платтель покраснел и протянул руку за своей тетрадкой. Дальше Форманек назвал фамилию Манкопфа и, грозно чихнув, сказал: Гёте, конечно, в какой-то мере был универсалом, однако твой вывод, что он ни на чем не мог по-настоящему сконцентрироваться, потому что соединение визуального и аудитивного восприятия превышает возможности отдельного индивида, уводит на ложный путь.