Странно однако же покажется читателю, что мы постоянно говорим о Калиновиче, как будто он один, в ложном своем величии, наполняет весь роман. У такого писателя, как г. Писемский, должны же быть те живые, чрезвычайно выпуклые и оригинальные физиономии, которые он вырывает из толпы удивительно легко и смело, ставит перед глаза читателя на несколько мгновений, ослепляя их поразительной верностью изображения, и возвращает снова в толпу; должны быть, наконец, и мастерские описания провинциального быта, отличающиеся теплым колоритом, свободой и широтой кисти. Действительно, и того и другого очень много в новом романе. Начиная перечет наш с лиц – стоит только вспомнить наставников Эн-го училища, ленивого, мрачного сторожа Терку, мистического ростовщика почтмейстера, сурового настоятеля Эн-го монастыря, самого отца Настеньки, добродушного до ребячества Годнева, параличную старуху высшего общества, у которой вся жизнь ушла в желудок, блестящего князя Раменского, такого развязного и свободного по наружности, но существование которого держится позорной связью и висит постоянно на одном волоске, удивительного подрядчика Папушкина, этого великого практического философа, инстинктом угадывающего, где настоящая сила и где подлог, и множество других лиц еще. А в описаниях сколько страниц, не оставляющих воображению почти никакого дела, так с первого разу рисуют они предметы во всей их неотъемлемой целости, и притом не с помощью дагерротипного перечисления и свода подробностей, а с помощью двух-трех крупных черт, схваченных, так сказать, налету. Можно ли забыть, прочитав раз, изображение уездного городка, которое после таких же изображений в «Мертвых душах» и романе «Кто виноват?», еще поражает свежестью и оригинальностью; а далее рассказ о путешествии Калиновича с купцом из Эн-ка в Петербург, рассказ о впечатлениях, испытанных героем, затерянных посреди холодного, малоприветливого города; наконец, можно ли забыть великолепное описание его представления директору департамента, сцен в приемной последнего и множества других подробностей. Все это обличает такую степень творческой наблюдательности, которая не нуждается в усилии и вполне надеясь на себя, передает свои приобретения просто и легко, окрашивая их при случае особенным юмористическим цветом: ничего переговоренного, ничего недосказанного тут, конечно, уже не встретится. Недостатки эти являются у автора только тогда, когда, нарушая естественный, природный ход своей наблюдательности, он вздумает насиловать ее, искусственно изощрять и направлять к тому, мимо чего она прошла без внимания. Недостатками этими страдает большая часть второстепенных лиц второй и третьей части романа, описывающего судьбу и приключения Калиновича в Петербурге. Для второстепенных лиц существуют своего рода законы: лица эти не имеют права составлять явления, столь же или еще более значительные, чем главные действующие характеры, так как они не могут надеяться на достаточно полное, внимательное изображение, а между тем физиономия журнального труженика Зыкова, и физиономия нравственного сибарита Белавина именно таковы, что просят настоящей кисти художника. Все, что о них не договорено, есть преступление перед ними, и это особенно верно в отношении Зыкова; портрет его искажен, потому что едва набросан, и каждая беглая черта, посредством которой автор старается уловить его выражение, только увеличивает несходство и распространяет недоразумение. Произвольно и не всегда ловко выведены также некоторые подробности аристократической, светской жизни, хотя все основные мысли и мотивы ее замечательно верны. Все более труда стоил воображению автора идеальный тип любовницы Калиновича, оригинальной Настеньки Годневой: но о нем мы скажем несколько слов впоследствии.