Доггинз поглядел на него с легким недоумением – а в своем ли ты, дескать, уме? – но жнец опустил.
Минут через десять они, наконец, увидели тварь, прокладывающую путь через деревья. Тропа впереди плавно поворачивала; Найл, приближаясь к повороту, случайно заметил, как макушка дерева метрах в ста впереди неожиданно покачнулась. Он тронул за локоть Симеона. На минуту все замерли, затем двинулись медленно, осторожно. Выйдя за поворот, изумленно застыли. Навстречу грузно тянулось громадное зеленое создание, схожее на первый взгляд с гусеницей, хотя поблескивающие под солнцем зеленые чешуйчатые пластины выдавали тысяченожку. Это лишний раз подтвердилось, когда существо, приостановившись на кривеньких ножках, выпирающих по бокам, словно клешни краба, отвело приплюснутую голову от растительности и остановило взгляд на них. Доггинз опять поднял жнец, но Симеон аккуратно пригнул ствол книзу.
– Они совершенно безобидны. Хотя могут ненароком задавить.
Туловище тысяченожки полностью заполняло четырехметровую тропу, длины в насекомом было, по меньшей мере, два десятка метров. Странные плоские глаза отрешенно поглядывали на незнакомцев в течение нескольких секунд, затем создание нагнуло голову и возобновило прежнее занятие. Челюсти мерно, с хрустом двигались из стороны в сторону, пожиная цветы и побеги с неспешной методичностью уборочной машины. Двигалось создание неожиданно проворно: пока они стояли разинув рты, успело приблизиться метров на пять. Заметив где-нибудь в прогалине по соседству с тропой очередной сочный цветок, создание подавалось верхней частью туловища вбок, и тогда раздавался звучный треск сминаемых деревьев. Очистив прогалину дочиста, тысяченожка снова двигалась с места.
Взгляды скрестились на Симеоне – что же он скажет.
– Можно попробовать протиснуться мимо нее. Она не нападет.
– А вдруг задавит? – спросил Доггинз.
– Маловероятно. Однако, чего же мы стоим. Пойдемте!
Но не успели толком подойти к мерно жующему насекомому, как оно, подняв голову, вдруг испустило такую вонищу, что все, закашлявшись, невольно попятились. Найл ничего гадостнее в жизни не нюхал.
Манефон, все еще давясь и кашляя, насилу выговорил:
– Давайте лучше ее обогнем. Надо же, какая погань!
Держа жнецы наготове, они углубились с тропы в поросль. Под ногами шевелились побеги, но напасть не пытались – вероятнее всего, из-за близости работающих челюстей; побеги реагировали на тревожные сигналы выщипываемой за корни растительности. Идущий впереди Манефон остановился, увидев, что тропа впереди перегорожена деревом с густыми космами разметавшихся по земле щупалец. Более пристальное изучение показало, что это лишь гадючья ива, безобидная родственница дерева-душегуба, и перебрались через него без труда. А вот дальше, в десятке метров, наткнулись и на само дерево-душегуб. На первый взгляд оно ни чем не отличалось от гадючьей ивы: покрытый странной ворсистой чешуей ствол и сотни желто-зеленых лиан, свисающих, будто спутанные женские волосы. Лианы у нее, в сравнении с гадючьей ивой, выглядели зеленее и свежей – потому, что гадючья ива скапливает седой мох, серой куделью обвисающий с верхушек лиан.
Пока Симеон объяснял различие, Манефону на затылок опустилась самка слепня, готовясь вогнать в кожу острый хоботок. Очевидно, на насекомое угнетающе действовал едкий запах сока: слепень замешкался, и Манефон, успев схватить его за крыло, с силой отшвырнул. Упавший к ногам Найла слепень тут же вспорхнул в свисающие сверху лианы. Какую-то секунду все шло без изменений, и слепень заковылял вниз – показалось, что сейчас ускользнет. Но тут с ошеломляющей быстротой щупальца обвили насекомое вокруг туловища и умыкнули наверх. Исчезая, слепень неистово жужжал. Через несколько секунд лианы опустились, и дерево опять перестало отличаться от безобидной гадючьей ивы.
– Куда он делся?
– Там в стволе имеется подобие зева, – пояснил Симеон. Представив, что происходит сейчас наверху, все невольно содрогнулись.
Судя по звукам, перемалывающая пищу тысяченожка успела уже отдалиться. Огибать дерево-душегуб было рискованно, поэтому решили возвратиться тем же путем, которым пришли. Тропа, когда вышли, оказалась совершенно свободной от растительности и вид имела почти рукотворный.
– Глядите, возвращается! – окликнул Милон.
Голова тысяченожки, объедающая растительность с края тропы, приподнявшись, смотрела на них; из челюстей сиротливо свисал кусок побега. Решив, видно, что незнакомцы безопасны, она продолжала насыщаться.
– Она, видно, жрет в два горла, – предположил Найл.
Все уставились, приоткрыв от удивления рты. И ведь точно: у тысяченожки было две головы, по одной на каждом конце. Та из них, что смотрела сейчас на людей, была меньше и продолговатее, но работала с такой же исправностью. Ее напарница проглядела довольно много сочных стеблей, особенно по краям тропы, и теперь вторая голова выщипывала их с деликатной аккуратностью, так как у нее было больше времени довершить задачу. Сжевывая побег, который неистово извивался, исчезая в углу рта, голова тысяченожки скользнула плоскими, сонными глазами по людям. Взгляд получился таким неприязненно высокомерным, что люди громко расхохотались, а когда встревоженная тысяченожка, тяжело вздрогнув, зашевелилась быстрее обычного, расхохотались еще громче.
– Что ж, – сказал, отсмеявшись, Доггинз, – у Дельты есть, по крайней мере, чувство юмора.
– Двумя головами эта махина обзавелась не для того, чтобы вызывать смех, – заметил Симеон.
Забавный эпизод развеселил, дальше по тропе двинулись в приподнятом настроении. Идти по свободной от растительности тропе было сплошным удовольствием. Один Найл шел задумавшись, специально держась позади, чтобы не втягивали в разговоры. Двуглавая тысяченожка вызывала удивление, и вместе с тем в этом таился глубокий смысл. Суть уморительной внешности была на деле ох какой серьезной. Даже на первый взгляд было ясно, что это животное – воплощение эволюционной безысходности. Грандиозная жизненная сила Дельты вынуждало несчастное существо расти и расти, пока то не вымахало размером с двухэтажный дом. Получается, теперь оно обречено всю свою жизнь заниматься исключительно насыщением, чтобы поддерживать свое непомерно большое тело. Это делало его уязвимым для врагов, поэтому существо обзавелось двумя головами, чтобы видеть приближение опасности с обеих сторон. Но почему, скажем, не ряд глаз вдоль хребта или вдоль боков? Лучшим вариантом было бы ограничить свой рост и развить более изощренные системы защиты. Но на более удачный выбор бедняге не хватило мозгов…
Незаметно в уме в который уже раз очертился вопрос: что же произошло с человеческой эволюцией? Миллионы лет борьбы сделали человека знатоком искусства выживания. Быстротечной своей эволюцией он создал широкую дорогу, идущую вниз. Тогда почему он был так удручен и растерян, когда комета вынудила его оставить Землю? Почему люди оказываются не способны на подлинное счастье?
В некотором смысле ответ был очевиден: потому что человек неспособен по достоинству оценить жизнь без проблем. Но ведь это же явный абсурд. Ведь он и цивилизацию создал именно для того, чтобы снимать проблемы: проблему пищи, проблему безопасности, душевного спокойствия. Почему, когда проблема наконец-то решена, им овладевает скука и неудовлетворенность?
– Ого, глядите! Вон еще одно из тех деревьев.
До границы леса оставалось уже недалеко, подлесок проредился, и участки между деревьями стали лучше просматриваться. Вместо спутанной поросли под ногами стелилась роскошная трава. В десятке метров, особняком среди небольшой опушки, стояло большое иудино дерево, отражая бледно-зелеными листьями солнечный свет. Оно было, по меньшей мере, раза в два выше тех, что встречались до сих пор, а трепещущие листья придавали ему праздничный вид.
– Может, остановимся под ним передохнуть? – спросил Милон.
Доггинз покачал головой.
– Нет. День уже в разгаре, а идти далеко.
– Да всего каких-то пять минут!
– Времени нет, пойми.
– Попить бы я остановился, а рассиживать ни к чему, – сказал Манефон.
– Хорошо, тогда давай попьем, – не стал упорствовать Милон.