Граф вернулся, но вместо того, чтобы сесть на прежнее место, сел на подлокотник дивана, рядом с Леоном.
— Иногда, — он покачал головой, — вы говорите поразительно мудрые вещи. Сами того не замечая.
— Да ну, — коп смутился. — Это ты у нас шибко умный. Лучше про свои мечты расскажи. Чего бы ты хотел?
Легкая рука скользнула ему на плечо, граф нагнулся, щекоча дыханием ухо.
— Закройте глаза.
Леон послушно зажмурился, чувствуя, как напряжение мышц словно корсетом стягивает все тело.
Если… этот китаец… полезет целоваться, я… не знаю, что сделаю…
— А теперь откройте.
Острый укол разочарования, удививший его самого — и Леон открыл глаза.
Перед ним распахнулась бездна, полная теней и облаков. Сиреневое, в просинь, небо, прозрачный серп луны рожками вверх, пепельная дымка горизонта, волны тумана, далекая темная земля внизу. То ли утро, то ли вечер.
Они с графом сидели на краю обрыва, и ветер ерошил короткую траву. Леон оглянулся — сзади стеной стояли джунгли, качались огромные резные листья, сквозь зелень виднелись перевитые лианами стволы. В ветвях кишела жизнь. Пахло сыростью, древесным тленом и разрытой землей.
Когда-то, может быть в другой жизни, он здесь был.
Граф уже не сидел, стоял рядом, на самом-самом краю. Ветер раздувал цветное платье, полоскал рукава, дергал за подол и подталкивал в грудь, будто играя.
— Ди, грохнешься!
Леон вскочил и оттащил графа подальше. Тот не сопротивлялся, наоборот, схватил Леона за руки, удерживая его у себя за спиной.
— Смотрите!
В сиреневом небе над их головами летела птица, не понятно, высоко или низко. Леон видел лишь бронзовый крест ее крыл и золотые черточки поджатых лап.
— Смотрите…
Не отпуская леонову руку, граф указал вниз, на облачное море. По туману неслась синяя тень, ее раскинутые крылья касались окоема. Мгновение — и она накрыла все, и их с графом, и гребень обрыва, и тропический лес позади, как цунами накрывает город.
На несколько долгих минут сделалась ночь, и показались звезды.
Леон сгреб графа в охапку, оба они задрали головы, зачарованно следя, как тень уходит с неба — так быстро, словно сама земля ускорила свой бег.
— Смотрите.
Облака пришли в движение, сперва медленно, потом быстрее закручиваясь воронкой, на глазах рождая циклон. Потом облачная круговерть распалась, расстилая перистые хвосты, и в прорывах Леон увидел знакомые очертания континента. Он лежал перед ним как пирог на блюде, весь в золотой солнечной пудре — бери и ешь.
— Смотри, Леон.
Выгнулась, удаляясь, твердь, знакомый рисунок континента потянул за собой другие, и планета собралась перед глазами игрушкой-головоломкой. Окуталась шлейфом тумана, стала голубой как бирюза и упала камешком в темный океан.
— В этом мире, — шепнул граф, — все возможно. Здесь сбываются мечты. Те самые, Леон, о которых больно думать. Те самые, что люди носят в себе, как болезнь, или ребенка, или открытие, или любовь.
Граф пошевелился, осторожно перемещая голову детектива со своего плеча на атласную подушку с драконами. Выскользнул из леоновых рук, на секунду задержал тяжелую, теплую ото сна кисть в сомкнутых ладонях. Детектив спал, лицо у него было беззащитное и очень юное, рот приоткрыт, а брови приподняты, словно чудеса иных миров продолжали его удивлять.
Граф разул Леона, затащил длиннющие его ноги на диван, получил пяткой в бедро и выслушал неразборчивые уверения, что он, Леон, сейчас встанет, вот уже прямо сейчас, через пять минут. Из другой комнаты граф принес кашемировое покрывало, укутал спящего и посидел рядом. Совсем немножко посидел, водя пальцами по контуру лица, будто хотел нарисовать его или навсегда запомнить.
Спи, Леон.
Спи, мой смертный. Мой человек. Дорога сна длинна и извилиста, и ведет между двух миров, но какую бы из границ ты не переступил, я встречу тебя на любом рубеже.
И когда-нибудь мне недостанет сил тебя отпустить.
— У нас с Виком несколько разное понимание того, что следует считать «хорошей картиной», — заявил Гув Гровнер, чернявый пижон в бархатном пиджаке. Правда, сейчас он был не в пиджаке, а в обыкновенной джинсовой куртке, и поэтому стал Леону гораздо симпатичнее. — Вик называет «хорошими» вот эту мазню. А я — вот эти крышесносные полотна.
Леон склонялся к мнению Вика. По крайней мере, тут хоть что-то можно было разобрать. Деревья, дома, люди, берег моря. А те несколько картин, над которыми кудахтал Гув, оказались чудовищной мешаниной серо-буро-малиновой краски, неравномерно размазанной по поверхности холста. Как Леон ни таращился, никакие откровения его не озаряли, и ничего путного в этой каше он не углядел.