— От беспутная баба! — повторяет тетя Оля уже не так беспристрастно. — И откуль столь злости на людей в одном человеке набиратса? Подумаешь, ребятишки поозоровали. Так кто же в детстве-то не озоровал, а? Весь мир теперь из-за какого-то одного прыщавого огурчишка проклянет. А сама-то всю жизнь живет и хапат. Прямо тяжесть — жить рядом с такими людьми. Жалко, что я уже стара, неохота связываться, а то бы научила ее. Научи-и-и-ла бы… А чего! — Тетя Оля вдруг выхватывает изо рта трубку, угнездывается поудобней и, блеснув своими маленькими синими глазками, сразу как-то посветлев, говорит:
— Не верите, что проучила бы? А вот вы послушайте, какой я насчет этого скажу вам сказ!
«Сказы» у тети Оли находятся на все случаи жизни. И говорить их — для нее самое большое удовольствие. Особенно когда рядом такие слушатели, как я. Буду сидеть не шелохнувшись и час, и два. И хоть заранее знаю, о чем тетя Оля будет говорить дальше, потому что «сказов» этих у нее не так уж много и каждый из них повторяется чуть не дважды в квартал, всякий раз слушаю будто впервые, потому что всякий раз тетя Оля сказывает их по-иному, расцвечивая повествование новыми красками, и всякий раз подразумевает новую мораль. В зависимости от повода, по которому начат разговор…
«Вы вот, ребятенки, хоть смейтесь, хоть не смейтесь, а в молодости-то я бедо-о-о-вая деваха была. Парнишки, которые похилее, за версту меня обходили. Ага. Все мне было чо-нибудь подчудить. Не над добрым человеком, конешно, над худым. И хоть влетало мне за это почем зря, и сама я попадала в переплеты, а удержу не было.
Так вот. Захотелось мне как-то с черемухи прыгнуть. Огромная така черемуха у нас во дворе росла. Забралась на нее, изготовилась, раз! — и полетела.
Полететь-то полетела, но только другим фертом. Не успела ноги оторвать от сука, ка-а-к дернет меня кто-то сзади — и рассудок вон. Очнулась кое-как и понять ничо не могу: голова внизу, ноги вверху и твердого под собою не чую. Парю, значит, в облаках, как голубок. С перепугу орать давай. Спасибо тятеньке, недалеко был, поставил на ноги.
Оказывается, чо? В большом-то суку ишшо ма-а-ахонький такой сучок торчал. А платьев-то раньше девчонки не носили. Станинки были холщовые. Дли-ин-ные, до пят. Вот эта станинка и подвела меня под монастырь.
Ладно. Оклемалась я мало-мало после тятенькиного родительского благословения и думаю: неужто мне одной таку радость испытать довелось. Не-е-ет!
Жил через дорогу от нас купец Подхомутников. И была у него дочь Дунька, мне ровесница, вредна така девка, толстючая, как тыква, и жадюга. Никогда, бывало, пряником или там леденцом каким не поделится.
— Дунька, а Дунька, — говорю, — вот ни за что тебе с нашей черемухи не спрыгнуть, потому что ты телка и трусиха, а я вот прыгаю, хоть бы чо.
Дунька аж позеленела от злости и от зависти — и вперед меня. К черемухе. Я ей, конешно, подсобила забраться, растолковала, откуда и как полет начинать. Прыгнула и ка-а-а-к хряснется! Ни рожи ни кожи. Вместо носа лепешка одна осталась. Станинка-то у ей не холщовая была, а побогаче, ситцевая, вот и не выдержала весу, разошлась напополам от пяток до шеи.
Две недели после этого я в жару валялась. Тятенька вразумил.
Но не в том сказ… Жили мы об ту пору на Белом Яру. Есть такая деревня вверх по Кети. И счас-то дремуча, как медвежья берлога, а тогда и вовсе. Одни староверы. И был среди них праведник один — дед Михей. Злой, как тигра. Все, бывало, нам, ребятенкам, уши рвал. То шапку не снял при встрече, то поглядел не так.
Да ладно бы ребятенкам, старым проходу не давал. В грехах все мирских корил и судом праведным стращал. А себя апостолом, помощником божьим на этом суде пророчил…
За что он так людей ненавидел, до сих пор в толк не возьму. От рождения, наверно, это в нем было, как в Шутежихином петухе.
И вот как-то под Новый год слух пустил, что в ночь с тридцать первого на первое, это по старому ишшо стилю, всемирный пожар вспыхнет и все, кто хоть в чем согрешил, как поленья, сгорят. Это, мол, мне сам господь, как праведнику, накануне поведал.
И поверили. Народишко, особо кто постарше, под вечер с родными стал прощаться, исподнее чисто надевать начал.
А я тем временем в овраге за деревней парням, кто поотчаянней, свою диспозицию боеву в голову вдалбливала: как наказать божьего праведника за его зловредную брехню. Парни в голос: дело, мол, говоришь, давно пора. Молодежь-то, она и ране ни в бога, ни в черта не верила.