Я обгоняю тетю Олю, подаюсь к берегу, разворачиваюсь так, чтобы возле ложбинки бредень враз обнял берег обеими крыльями.
— Минька, дуй на середину! — командует тетя Оля. — Верхнюю тетиву над водой, нижнюю ко дну. Живчиком, живчиком!
Минька шлепает в воду, хватает веревки, и мы бегом, бегом, скоренько-скоренько выволакиваем бредень на берег.
Мотня еще в воде, но уже видно, как там трепещет рыбешка. Теперь она уже никуда не уйдет. Мы выдергиваем мотню и торопливо выбираем улов: несколько щук-травянок по полкилограмма, два полуязка, десятка полтора окуней и чебаков.
— А ничо, а ничо, ты мотри-ка! — радуется тетя Оля. — Ничо, ничо для первоначалу. — И тут же подстегивает: — Давай-давай, заходи снова. Следущу тоню давать будем, пока само время…
Зноби уже не чувствуется: тело привыкло к воде, да и летнее солнышко греет изрядно. И мы забредаем вновь и вновь.
В самом конце курьи, шагах в пятнадцати от берега, — широкая промоина. Это чувствуется сразу, с первого взгляда, потому что тут нет ни одного стебелька какой-нибудь травяной живности. Одна вода, и все.
Я осторожно обхожу промоину и тут чувствую, что меня начинает сильно дергать назад. Что такое? В бредне что-то упруго ворочается, как поросенок в мешке. Толчок, еще толчок! Мотню мотает из стороны в сторону. Скорей-скорей, загребая одной рукой, я рвусь к берегу.
— Тих-ха! — останавливает меня тетя Оля страшным шепотом и вся сжимается как-то. — Тих-ха! Матерая!
Задом-задом она отодвигается к берегу, отрезая со своей стороны щуке путь к бегству.
— В обход и легонько! В обход и легонько! — шепчет она, стиснув зубы. — Легонько, язва…
А когда мне до берега остается каких-нибудь пять-шесть метров, почти падает в воду и загребает, загребает руками нижнюю тетиву.
— Давай, давай, давай! — уже во весь голос кричит она. — Бегом, бегом, Колька, бегом! Держак ниже!
Я стреноженным конем прыгаю почти на месте, не в силах единым махом сорвать с места бредень. И тут на помощь бросается Мишанка. Но вместо того чтобы схватить держак и подсобить мне, он летит по привычке к середине невода, пытаясь поймать тетиву.
Это его шумное вторжение приводит в неистовство и до того уже растревоженную щуку. Если миг назад она, опутанная с боков и сзади, еще надеялась на выход спереди и потому не шибко билась, теперь, поняв, что ее окружили, выскакивает из мотни и начинает ошалело мотаться по отмели у нас на виду.
— Минька, уйди! Минька, уйди! — визжит тетя Оля. — Уйди, паразит такой! Исхлешшу!
Но где там! Минька балдеет от одного вида здоровенной, как бревно, щуки, не слышит тетю Олю и дрожащими руками ловит, ловит, будто зайчика, неподатливую тетиву. И вдруг, сбитый с ног мощным телом сбесившейся рыбины, смешно взмахивает руками и плюхается животом в воду, подминая под себя и тетиву и поплава. Щука, мгновенно развернувшись и стебанув по воде хвостом, как торпеда, юркает мимо него и скрывается в глубине.
— Минька, уйди! Минька, уйди! — еще в запале вопит тетя Оля.
Но тут до ее сознания доходит наконец суть случившегося. Мне кажется, сейчас громыхнет гром. Тетя Оля схватит держак или какую-нибудь палку и обломает о Мишанкину спину. Я бы и то саданул под горячую руку этого растяпу. Однако реакция тети Оли на Мишанкино ротозейство непостижима уму.
Всего лишь мгновение она смотрит на сыночка, как на чудо морское, испуганно и растерянно и вдруг бессильно роняет держак и чуть не валится в воду сама.
— Ха-ха-ха! — закатывается она над барахтающимся Мишанкой. — Ха-ха-ха! Лови, лови его, Миколка, за хвост! Лови, а то уплывет вслед за щукой, язва. Ухх!
Она хохочет, забыв о потере и о том, что минуту назад готова была разорваться, чтобы не выпустить рыбину, и, только прохохотавшись, спохватывается:
— И-и-и! А шшука-то кака была, а! Таку оказию из-за своей дури отпустить, а? Эх ты, Минька!
Однако Минька и ухом не ведет. Спокойненько поднимается на ноги, отряхивается и начинает не спеша тянуть не вытащенный до конца бредень.
— Что теперь ухать-охать! — равнодушно говорит он. — Всю рыбу в Кети все равно не переловишь. Подумаешь, щука… Не обедняем без нее… Снасть-то полоскать ли, что ли? Всю курью прошли, два кузова рыбой набили, уху варить пора.
— От язва! — таращит на него глаза тетя Оля. — От бескорыстна язва! За что люблю этого парнишшонку, так это за слоновью выдержку. Хоть мочись в глаза, ему все божья роса. Вот уж батя. Вылитый батя, Онуфрий Ферапонтыч… Давай-давай, полоскай, растяпа, да пошлите, правда, уху варить. Будет, однако, итракционы друг перед другом отмачивать.