Непостижимый человек! Мне плакать хочется из-за отпущенной щуки, а ей смех.
— Брось мухрюниться, Миколашка, — говорит она, глянув на меня. — Отпустили, ну и отпустили, что теперь сделаешь? Потерянного все равно не вернешь, а настроенье испортишь. А чо его портить на рыбалке-то? Разве за тем приехали, а? Пойди-ка лучше в тальнички, крапивки поищи, рыбу обложить надо, чтобы и через сутки свежа, как из воды, была…
Потрескивает угольями догорающий костерок. А у костерка — закопченное ведерко с недоеденной ухой. Чуть поодаль на рогульках — сохнущий бредень.
Солнце, простор, тишь.
После сытной еды — покой и вялость.
— Эх-ха! — выдыхает тетя Оля, сбрасывает мокрые чирки, садится на песок, зарывает в него ноги и сладостно щурится, покуривая трубочку. — Ревматизма, язви ее, — говорит тихонько. — Как набродисся по воде — ломота, спасу нет, а подержишь вот так — отходит.
Мы с Мишанкой тоже зарываем ноги в песок, лежим, нежимся на солнышке. Песок мягкий-мягкий и теплый, как перина. А сколько его здесь! Целая равнина и вширь и вдаль. От воды до лугов и тальникового мелколесья, наверно, минут двадцать ходьбы. И оттого они видны неотчетливо, будто в мареве.
Но туда смотреть неохота. Я смотрю на реку. Она искрится, поблескивает на солнце, будто чешуей, волнишками, скользит потихоньку вдоль берегов, широкая, спокойная и плавная. И беззвучная.
Нешибко ее баламутят в этом месте своими винтами и лопастями колес суда. Нешибко беспокоят гудками и рокотом двигателей. Изредка-изредка только проползет мимо в клубах шипучего пара коричневый буксир, волоча длинный и извивающийся, как хвост бумажного змея, плот с лесом, и снова спокойно.
И только маячат вдали неподвижные силуэты обласков со сгорбленными фигурками рыбаков-чалдонов. Один, два, пять… Сколько их? И вроде вросли в Кеть. Но нет. Вот один, смотришь, задвигался, поплыл, вот второй. То в сторону Тогула, то дальше еще в солнечную синеву.
Здесь всегда так. Испокон веку.
С былинных времен Ермака и по сей день главное занятие коренных жителей Кети — рыболовство. И почти круглые сутки они на реке. Те с поплавными сетями, те с вентерями, те с переметами. Такая уж у них природа, такая страсть. Никакие леспромхозы, сплавконторы и лесозаводы, никакие сельхозартели с кирпичными свинарниками и тучными полями не могут прельстить этих людей. Для них Кеть с раннего возраста и до старости — работа и жизнь.
Вот и тетя Оля. Еще девчонкой бороздила сетями Кеть, не бросила этого занятия и в замужестве, а когда осталась вдовой-солдаткой, и подавно: кормиться надо было, Мишанку растить.
Могла бы, конечно, выбрать работу попроще, поближе к дому, той же бы посудомойкой в столовой, как, например, моя мать. Но нет. Какая может быть другая работа для тети Оли, кроме рыбалки, кроме Кети?
— Тетя Оля-а-а, — тихонько зову я.
— Ась, — живо отзывается она, не поворачивая головы.
— А кто это песню про Кеть сочинил?
— Какую песню? — не понимает она.
— Ну, которую вы пели…
— А-а-а, — улыбается она, выпуская изо рта густой сизый дымок. — Это где чайка-то?
— Во-во, где чайка.
— Дак это я сама придумала.
— Сами?
— Ну да. Это плывешь по реченьке в одиночестве, тишь вокруг, солнышко светит, простор. Ну и приходят на ум разные слова. Напеваешь, напеваешь их, глядишь, они в ряд выстроились, и песня получилась.
— Чудно!
— А чо тут чудного? Всегда песни вот так вот на свет нарождаются. Уйдешь душой в даль неоглядную, забудесся, будто слился с рекой и с небушком — вот и песня. Сама пришла, сама собой сочинилась… А к тому же я ведь, Миколаша, и вправду по Кети летала самой настоящей чайкой. Было тако дело.
— Это когда же?
Мне кажется, что тетя Оля шутит.
— В молодости, Миколаша, в молодости, — говорит тетя Оля без улыбки. — Когда же еще у людей бывают крылья? Да разве я вам с Минькой об этом не рассказывала? — оживляется вдруг она. — Нет? Ну-у-у, робята! Это что-то я совсем забывчивой стала. Слушайте-ка тогда, слушайте, парнишшоночки.
Она выхватывает изо рта трубочку, кладет ее на песок, поворачивается к нам всем корпусом.
«Дак оно ведь недаром в народе пословица-то живет: молодость летает пташкой, а старость ползет черепашкой. Ой, как недаром! Молодость-то, она уже своей молодостью весела. А?
Лет семнадцать, однако, на ту пору мне было. Девка уже на выданье, шшитай…
Девка-то девка, да не така, как други. Други-то, ровня моя, уже и походочки степенными сделали, и глазенки пушистыми ресничками прихлопывать при парнях начали, и вздыхать вечерами под окошком. А мне, как и ране, лишь бы поозоровать, почудить над кем-нибудь. Приедем с тятенькой с рыбалки, и пошла. То вечером веревку через дорогу протяну с ребятней, то какой-нибудь сплетнице колотушку под окно подвешу. Ага. Колотушка-то на ветру болтается, вроде стучит кто-то.