— Ну дак, — с ухмылкой говорит Мишанка (Алексея Никитича он любит). — Тут-то каждому ясно. Конешно, одна четвертая в два раза больше…
— …Ой-ой-ой! — трясет головой, закатывается тетя Оля и вытирает глаза ладошкой. — Ой, тошнехоньки мне, люди добрые! Минька! Да неужли ты забыл про все это, а? Ну скажи мне, ну неужли забыл?
— Пошто забыл-то, — бубнит Мишанка и скромно улыбается одними глазами, что означает: подобные воспоминания ему приятны и даже лестны. — Пошто забыл-то?
— Дак что ж ты про каки-то наждаки тогда толкуешь, а?
— Про чо мне ишшо толковать?
— И-их, язва! Ну приспособился, ну хвилософ!
Тетя Оля какой-то миг с восторгом смотрит на Мишанку и тут же другим, будничным голосом спрашивает:
— Чо делать-то счас будете?
— В кино пойдем, чо боле, — говорит Мишанка.
— На детско?
Глаза тети Оли снова вспыхивают веселым удивленным огнем.
— А чо такого?
— Фу-ты грех, а! Парни! Парни-парнишшоночки, холера вас возьми. Да вы сколь можете чудить-то, а? Во народ! Да вы хоть один девчонку заведите, мешки. Заведите, чтобы она вас чуть к доброму приучила, чтобы вы хоть не с малолетками в кино ходили… А, да чо с вами говорить! Леший с ей, прите на детско. Все равно вечером-от спать не дам, на люди выташшу. Ясно? Вот так-то, холостячки… А ты, Микола, мотри, после кина домой не вильни.
— Что вы, тетя Оля! Как же это я субботний-то вечер пропущу!
— Вот-вот, и я о том же…
Эти субботние зимние вечера!
Часов до двенадцати у Типсиных не тухнет свет, и здесь порой собирается столько людей, что просто диву даешься, как все вмещаются в комнатке.
Комнатка эта совсем крохотная, в одно-единственное окно, упирающееся в лесозаводской заплот. Благо что зимой стекла обындевевшие и щелястых и обомшелых досок не видно.
Прямо у окна — широкий, под зеленой клеенкой стол, слева от него тети Олина кровать с ситцевым цветастым ковриком на стене, рядом с кроватью кадушка под воду, за кадушкой квадратная русская печь с плитой вместо шестка, за печкой умывальник. По другую сторону стола пустой угол с табуреткой, с крючьями и гвоздями, вбитыми в штукатурку, место, где тетя Оля вяжет сети, ближе к двери Мишанкина узкая кровать, и у самой двери задернутая марлевым пологом вешалка.
Свободного места почти и нет. Если сесть на Мишанкину кровать и сильно вытянуть ноги — упрешься в печку, если взять и зачем-то отодвинуть стол от окна, то попадешь к бочке с водой.
Но когда собираются люди, этой тесноты не чувствуется, будто комната растягивается, как резиновая. Всем находится место. Едва мы с Мишанкой открываем дверь, как сразу же попадаем в уютное общество. Кто на кроватях, кто прямо на полу: сидят два брата Кутеповых — степенные неповоротливые здоровяки, больничный завхоз Митрий и сельповский заготовитель Денис, Рада Счастливая с подружкой Земфирой Ягодкой, старик Шутегов.
Никто на нас не обращает особого внимания, ровно бы мы никуда и не уходили, лишь тетя Оля мельком возвещает:
— А, киньщики вернулись!
Она сидит в своем уголку, проворненько помахивая, как трезубцем, широким деревянным челноком-иглой, и слушает Митрия Кутепова, слова которого до нас почти не доходят.
Мы с Мишанкой скидываем шапки и пальто, продвигаемся к печке и прижимаемся к ней спинами — под вечерок-то на улице еще зябче, пока добежали из клуба, пробрало до костей. Спину начинает гладить приятное тепло, морозный звон в ушах проходит, и я тоже прислушиваюсь к разговору.
— Дак говоришь, Осиповна, можно на Хвистаре вентеря карасинны ставить прямо под лед? — спрашивает Митрий Кутепов, видно уже начисто изложив все свои соображения по этому поводу. — Значит, стоит туда прогуляться прямо счас, не дожидаючись, когда снег сойдет и озерья вскроются?
— Можно, можно, Митрий Данилыч, еще как можно-то, — не отрываясь от сети, кивает ему тетя Оля. — Это я счас не стала в морозы-то с санками туда бегать, стара уж, а помоложе-то была, всегда бегала… И добывала.
— Ага… Значит, стоит снарядиться как-нито?
— Стоит-стоит…
Я не могу удержаться, закусываю губу и отворачиваюсь. Какое-то чудо морское, а не мужик этот Митрий Данилыч. Сколько знаю его, вечно у него один разговор — про рыбалку, про сети и вентеря, а сам удочки ни разу не держал в руках и за всю свою жизнь не поймал даже паршивого ершика. И на реке или на озере не бывал. Только еще собирается. Однако по разговору — прямо закостенелый речник-чалдон.
— Надо-надо как-нито снарядиться, — толкует он. — Местов-от токо путных с лета не приметил.