А вот в бане с золой — совсем друго дело. Там кое-что и увидеть можно. И тут уж не соврешь, что тебе на ум взбрело, потому что все видют. Ага. Все видют. Чо смеетесь? Погодите смеяться, опосля посмеетесь.
Ох и ндравилась мне эта ворожба! А потому, что там подчудить можно было. Я ведь, парнишшоночки, не исправилась и опосля того, как невестой уже стала. Уж чо-чо, а подчудить для меня само перво дело и тогда было. А потому я и подбивала всех девок ворожить не с кольцом, а на золе.
И вот, значит, как наступит предрождественска ночь, так мы все идем в баню с мешочками золы, и кажда у полка насыпат свою горку. Страх ину пробират, что даже в обчестве чуть в обморок не падат, а все равно идет и насыпат. Как же! Интерес.
А в саму полночь из-под каменки вылезат нечиста сила и на кажду горку ногой наступат и оставлят след. По этому следу после полночи и определить можно, какой у кого жених будет: богатый или бедный.
И вот отведу я девок после насыпки в дом, а сама вроде по нужде на улицу — ни чертушки ведь не боялась, така бедова была — схвачу под крыльцом обувку, заране приготовленну, и в баню. Чья это горка? Манькина. А Манька хороша девка или плоха? Хороша. Раз на ее горку тятенькин новый сапог и припечатала! А это чья? Это Феклина. А Фекла? Нехороша Фекла: зла и психовата, и к тому же сильно завистница и сплетница. Тут я уж не плошаю, старым каким-нито, ветхим лаптишком хвать по горке и ходу из бани.
Ух, что потом бывало-о-о! Прибегаем это после полуночи, и пошла кажда со своей свечкой вокруг своей золы ползать. И куда только страх весь пропадат. Кто смеется от радости, кто плачет, кто руками размахиват: мол, где это в жизни правда и справедливость? Но ни у кого и сумненья нету, что это подвох.
Я, понятно, и о себе не забывала. Себе я всегда от обнаковенного чирка след оставляла. Потому что верила в этот чирок. А еще потому, что был он для меня, краше любой самой что ни на есть золотой царской туфли.
Ворожить-то мы ворожили, смеялись и даже плакали, гадаючи, а в жизни-то у нас у каждой на примете уж паренек был. Был такой паренек и у меня. По фамилии Типсин — оно ведь пол-Белого Яра и все Типсино — Типсины, а по имени Онуфрий Ферапонтыч, значит, — Мишанкин отец. Тоже, как я же, рыбак был, тоже дневал-ночевал на Кети.
Дак вот дружили мы уже с ем по ту пору. Крепко дружили. К свадьбе дело приближалось. Слова заветны сказаны были уже друг дружке.
А тут возьми да приди блажь в голову тятеньке Ферапонту — отцу-то Онуфрия. Надо сказать, блажной был старик этот тятенька Ферапонт и крутой больно. Ни с того ни с сего призвал как-то Онуфрия и говорит:
— Слыхал, Онуфрий, лесной промхоз какой-то открывают в Тогуле, мужиков здоровых туда собирают, заработок большой сулят.
— Как не слыхать, тятенька, — отвечает Онуфрий, — слыхал, слыхал.
— Дак вот, — говорит, — сыночек родной. Езжай-ка ты туда. Там, толкуют, настояща жизня начинатся, государственна, а у нас здесь вроде коммуны каки-то хотят сколотить и все обласишки, сетенки и вентеришки в одну кучу свалить — обчим сделать. И уху, толкуют, хотят заставить рыбаков хлебать из обчего котла. Не жизня, мол, нова, а срамота кака-то сюда идет. Езжай, езжай и не задерживайся.
Онуфрий было туда-сюда, завилял перед отцом: и не стоило бы, мол, и здесь мне жизня ндравится. Да где там! С Онуфриевым ли характером против Ферапонтова решения устоять!
Чо делать? Простились мы с ним у Кети. Бросил он торбу в обласок и поплыл в Тогул. Мол, так и так, не горюй шибко-то, это он мне, как только налажу жизню мало-мало, посмотрю, как и чо там, сразу приеду за тобой и свадьбу сыграем. Жди, мол.
Наревелась на берегу вволюшку и стала ждать.
Месяц жду — нету, три жду — нету, год жду — тоже нету. Уж и осень и зима прошла, ново лето началось, а он вроде сгинул. Чо с ним? Места не нахожу, хоть топись. Не вытерпела и пошла к тятеньке Ферапонту.
— Скажите, — толкую, — Ферапонт Кузьмич, вам никакой весточки не было от Онуфрия?
— Да как же, — отвечает, — не было, Оленька! Были, были. Кажен месяц пишет. Не беспокойся, все у него хорошо. Работает табаровщиком, комнату в бараке получил, женился вот недавно.
А сам так остренько-остренько, с прищуром на меня поглядыват, даже голову набок склонил от удовольствия. Наслаждатся. Это я еще по молодости, по глупости обозвала его как-то пакостливым козлом за то, что вентеря в нашем улове понаставил, и на всю жизнь себя лютым врагом его сделала.