А незнакомец между тем размотал удочки, наживил на крючки червей — не по половинке, а по целому, у нас никто так не делал, забросил лесы на глубину, воткнул удилища в песок, сам присел на валежину сбоку и стал смотреть на вечерний Чулым, над которым у берегов начинали ползти туманы.
За поворотом слышалось усталое тарахтенье катера, который тащил, видно, целую связку паузков, и спокойная гладь воды тихонько вздрагивала из-за этого тарахтенья, как стальная плита, по которой дробно стучат молотком.
Одно из удилищ закачалось, и незнакомец, ловко сделав подсечку, выдернул на берег увесистого ельца. Закинув удочку снова, он вынул из кармана складень, распотрошил ельца, посолил его из газетки и… стал есть.
Точно так же он поступил и со второй рыбиной, и с третьей…
— Щука! Натуральная щука — рыбу сырую жрет! — выдохнул Вовка. — И бельма не человечьи. Здоровущие, в полмурла. Как у хищника!
Когда клев ослабел, незнакомец закурил папироску и обернулся к нам.
— Это не вас ищут по всей деревне? — спросил, будто только сейчас вспомнил о чем-то.
— На-а-а-с.
— Понятно. — Он сделал глубокую затяжку. — Я так и думал. А зачем вы, собственно, убегали?
Мы лишь носами швыркнули.
Я чувствовал, как Вовкины коленки стучат друг об дружку, а у меня пятки подпрыгивают над песком, утаптывая его.
— Ну, так чего вы молчите?
Он ждал от нас какого-то ответа. И Вовка не выдержал, загнусавил:
— Не винова-а-а-ты мы-ы-ы…
— А я и не виню вас. Я только хочу сказать, что по-своему умный кладовщик всегда всю беду на мышей свалить может. Если, конечно, мыши трусливы и разбегаются при первом же шорохе. Знаю, сейчас вы сидите и соображаете, куда бы удрать. Так мой вам совет: не делайте этого. Идите домой. Ничего не бойтесь.
Мы не двигались.
— Идите же! — прикрикнул он.
Тогда мы вскочили и побежали. И только на яру остановились, чтобы перевести дух.
Наша деревня Осиновка стояла на левом берегу реки Чулыма, окруженная с трех сторон густыми осинниками да волглыми пихтовыми глушняками, не имея ближе десяти верст ни одного соседнего селения.
В деревне не было ни радио, ни телефона, однако новости распространялись быстро.
Наутро о незнакомом странном человеке, который приехал в Осиновку на попутном катере-газоходе и поселился у школьной сторожихи Маркелихи, знали все.
— Учитель это, бабоньки. Новый учитель Иван Елисеич Анохин, — рассказывала она у магазина. — Арихметике будет учить ребятишек. — И, сделав небольшую паузу, тихонечко, на ушко, добавляла: — Чудно-о-о-й, чуд-но-о-о-й мужичок-от! Все приглядыватся, приглядыватся ко всему, ровно, из-за границы какой приехал. А у самого, окромя штанов, плашша да ловушек удочных — ничегошеньки. А уж тошшой! До того тошшой, что возьми через колено, как палку, и переломится. Спрашиваю, почто дожил до такой худобы, отчего одни мощи остались — молчит. Потому, говорит, что судьба такая ему довелась. Ничо понять не могу… Вечером сварила ведерну чугунку картошки, не поверите, ни единой не оставил на дне. Чудно-о-о-й, чудно-о-о-й мужичок!
Больше Маркелиха ничего сказать не могла — самой неведомо было.
Не добавилось подробностей ни на второй, ни на третий день. Сам учитель на народе почти не бывал. Больше сидел на Чулыме, рыбачил. А спустя неделю неожиданно отправился в колхозную контору к председателю Перцеву. О чем они там говорили, никто не знал, только после этого он купил в магазине топор, наточил его в кузнице, топорище приладил и подался в бригаду плотников коровник рубить. Вместе с деревенскими мужиками Исаем Игнатьевым, Федором Мокиным и Деевым Митрием. Это было непонятно и странно, потому что наши учителя, даже физрук Геннадий Петрович Иванников, работавший до войны простым учетчиком, — никогда так не поступали. Другое дело сходить на воскресник, лекцию прочитать в бригаде, но чтобы взять топор да в бригаду — нет, не бывало. И взрослые люди, не меньше нас, ребятишек, терялись в догадках:
— Что за учитель? Откуда такой?
А учитель ходил по деревне задумчиво, сумрачно, разговаривал редко и, казалось, боялся людей. Встретится с кем, особенно с женщиной, поздоровается, опустит глаза, отвернется.
Это еще сильней удивляло.
Наши деревенские мужики, оказавшиеся по воле судьбы среди бабьего царства, как редкие сосны на лесовырубке в окружении густого осинника, вели себя совсем по-другому. Ух, как смело, по-хозяйски вели! Какая там застенчивость, какая боязнь, когда из окошек на одного проходящего сразу десять пар ласковых глаз смотрело. Да что там ласковых, обещающих и зовущих…