— Чудной, чудной человек, — повторяли бабы слова Маркелихи.
Вскоре случилось событие, которое многое прояснило.
Как-то в наш деревенский магазин привезли фуфайки, и в нем набралось полно народу. Покупателей было, правда, немного, зато наблюдателей и советчиков хоть отбавляй. Тогда галоши купить — и то большое событие было. Толкались за печкой и мы с Вовкой Рыковым.
В самый разгар примерок и приценок в магазин вошел в своем неизменном офицерском кителе, в военной фуражке, только без звездочки, наш школьный директор Яков Иванович Звягин, по прозвищу Протез.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он со всеми, опираясь на тросточку и поскрипывая искусственной ногой. — Дусенька, как освободитесь, подойдите, пожалуйста, отпустите мне, что положено по карточкам.
Продавщица Дуся мигом, будто только его и дожидалась, бросила покупателей и метнулась в другой конец магазина, в продуктовый отдел.
— Сию минуту, Яков Иванович.
А мы с Вовкой забились подальше за печку, примолкли.
Боялись мы пуще огня своего директора, потому что лют он был страшно. Не всегда, конечно, — когда психовал. В доброе-то время человек — лучше не надо: улыбчивый, обходительный. Но психовал он по каждому пустяку и так неожиданно, что никто и опомниться не успевал.
— Это он после войны, после ранения такой стал, — услышал я как-то от матери, которая разговаривала с Рыковой тетей Лидой. — Раньше-то тише воды ниже травы был. Да и то. Мальчишкой ведь, считай, ушел на позицию, только педучилище кончил, не успел поработать. Сейчас ему двадцать пять, а тогда сколько было? Девятнадцать? Поневоле станешь психоватым, когда еще без ноги. Зря его, однако, до школы, до детей допустили. Пускай бы поостыл, пообмяк после этакой страсти…
— Сию минуту, сию минуту, Яков Иванович, — повторила Дуся. Она взяла у директора карточки и проворно начала отвешивать, что положено. Яков Иванович улыбался, говорил Дусе какие-то шутливые слова, отчего девичьи щеки так и полыхали румянцем.
И вдруг Дуся растерянно всплеснула руками.
— Ой, Яков Иванович, а сахару хорошего нет. Только сырец остался.
Был в те времена такой сахар-сырец, красный, влажный на вид и пахнущий свеклой.
— Как нет?
— Только что продала последний килограмм Хряповым, а со склада еще не получила.
— Но какое мое дело, Дусенька! — Яков Иванович продолжал улыбаться. — Вот карточки, вот деньги. Раз положено, будьте добры. Почему это тыловик Хряпов должен есть настоящий сахар, а я, фронтовик, сырец?
— Но что же я сделаю, Яков Иванович! Придите, пожалуйста, завтра.
— Но я, простите, не юноша и… не это самое… не на двух ногах, чтобы каждый день порхать в магазин. — В глазах директора уже вспыхивали какие-то жуткие огоньки. — Я требую! — сказал он жестко.
— А я говорю, что нету! — Дуся начинала сердиться.
— Вы должны были оставить в конце концов!
— Один вы у меня, да?
— Ах так!
Схваченные счеты, описав дугу, молнией жикнули в воздухе и, врезавшись в полку, рассыпались вдребезги.
Отшатнувшись, Дуся, белая как бумага, прижалась к стене.
А директора трясло. Трясло его как-то по-чудному, сверху вниз, от чего казалось, что он подпрыгивает.
— Через пять минут чтобы сахар лежал на прилавке! — заикаясь, кричал он. — Я инвалид… должен тут… из-за какой-то девчонки…
В магазине было тихо, как в пустом подвале. Все стояли, не шелохнувшись. Нет, никто не испугался, такое случалось не впервой. И никто не осудил Звягина за вспышку. В глазах баб было полное понимание: «Вот Дуська, гладкая телка, так тебе и надо. Будешь знать, с кем как обходиться. Это тебе не деревенский придурок Гришаня Сопатый, которого и вытурить можно». Замолкли все от ожидания, что будет дальше? Где возьмет сахар Дуська? Не к Хряповым же побежит отбирать?
И вдруг все услышали хриплый, простуженный голос учителя Анохина:
— Как вам не стыдно!
Когда он вошел — вгорячах никто не увидел.
— Как вам не стыдно! — повторил Анохин, сверкая серыми глазами на худом костистом лице. — Сейчас же извинитесь перед женщиной, педагог. Я уж не называю вас мужчиной.
— Что-о-о? — Яков Иванович метнулся от прилавка к Анохину. — Что-о-о?
— Что слышали!
— Да… Д-да как ты смеешь! Да как ты смеешь, я спрашиваю? — директор снова начал подпрыгивать. — Ты… ты, пленник несчастный, мне, советскому офицеру и коммунисту? Я в танке горел! Я ногу под Киевом потерял… за них вот за всех… А ты… ты в это время на немцев работал! Может… твоим снарядом ногу мне разнесло? Вон! Вон отсюда, не то покалечу! — И он замахнулся тросточкой.