— Хорошо, — Анохин побледнел и стал отступать к двери. — Я уйду. Но не потому, что боюсь остаться калекой. И не потому, что вы «развенчали» меня. Люди впоследствии разберут всех: правых и виноватых. Я ухожу оттого, что мне противно это циркачество. Когда-нибудь вам станет стыдно за себя, если, конечно, у вас осталась хоть капелька совести. И не вздумайте еще раз обидеть девушку. Я буду писать в облоно.
Анохин вышел.
Вслед за ним прямой, как столб, подался и Яков Иванович, так и не получив сахара.
Чувствовалось, что ему стыдно перед людьми, но людей сейчас занимало другое.
— Пленник! — пополз шепоток. — Вон оно что! Значит, он всю войну у немца провел. Та-а-а-к!
— Сразу сказал, что это хищник какой-то! — шептал мне Вовка.
Прошло несколько дней.
В то утро я полол грядки. Сидел себе в борозде, выщипывал пальцами травку между тоненьких стрелок лука да песенку напевал. Настроение было куда с добром. И вдруг голос матери со двора:
— Ленька! А ну подь сюда.
Глаза матери были заплаканы, а в руке поблескивал прут.
— Вот тебе, вот тебе, зерноед окаянный! — поймав меня за плечо, крикнула она со слезами и начала хлестать меня по ногам и по заднице.
Я взвился и заорал не столько от боли, сколько от обиды: такой жестокой расправы со мной у матери еще никогда не случалось. За что?
А мать отбросила прут, бухнулась на крыльцо и заголосила:
— Господи! Это за какие грехи навязался на мою голову сыночек такой! За какие грехи? У всех дети как дети, а ты! Какой тебя леший надоумил тогда убежать? Ведь нашли рожь, у кладовщика нашли! Забрали его, И никому ничего. А нас с Рычихой — в сельсовет! На всю деревню ославили за то, что вырастили таких хулиганов. Позорище-то, позорище-то какой!
Мне стало жалко мать, я хотел подойти к ней, покаяться, но тут увидел, как по тропе через огород идут к нам председатель колхоза Перцев и новый учитель Анохин.
Сердце упало. Это они, наверно, насчет курева идут меня прорабатывать. Одно к одному… Теперь конец. Теперь по всем правилам достанется на орехи.
«У-у-у, немецкая морда! — покосился я на Анохина. — Нашел время ябеду разводить!»
Увидев неожиданных гостей, мать стала торопливо вытирать глаза платком.
А председатель Перцев, посмотрев внимательно сперва на мать, потом на меня, спросил:
— Что тут у вас?
— Да ничего, ничего.
— Ну коль ничего, так сразу и к делу.
Анохин подался вперед.
Я сжался: «Все. Начинается». Однако…
— Вот что, Люба-голуба, — сказал председатель Перцев. — Ты всегда меня выручала. Уполномоченный там приедет, инструктор какой. Выручи и теперь. Приюти вот товарища, Ивана Елисеича. Отказала ему Маркелиха. А жить где-то надо.
Мать поднялась с крылечка, постояла растерянно, пожала плечами:
— Что ж, надо так надо.
Она работала в колхозной конторе уборщицей и отказывать Перцеву не умела.
— Только понравится ли у нас? — повернулась к Анохину. — Посмотрите сначала наши палаты.
— Ни к чему.
Я впервые увидел, как улыбается Анохин. Хорошо улыбается, по-человечески.
— Ни к чему, — повторил. — Лишь бы крыша была, я ведь к палатам и не привык.
— Ну и ладно тогда. Милости просим.
— Спасибо. — Анохин опять улыбнулся и, как-то сразу осмелев, обратился к матери просто, по-свойски: — Извините, что вмешиваюсь. Но я слышал-сегодня проработку, которую устроил вам с Рыковой Хряпов. И чувствую, у вас с сыном сейчас был большой разговор насчет этого, — он мельком взглянул на валявшийся прут. — Не огорчайтесь, бывает. А мальчик у вас добрый. Он еще в тот вечер все осознал. Вместе скрывались под яром…
«Скажет или не скажет?» — ждал я.
Не сказал. Повернулся ко мне.
— Ну что, давай знакомиться по-серьезному.
Я пожал ему руку.
«Лиса», — подумал. — Наверное, не хочешь при мне. Потом нашепчешь. Но ладно. Поживем, увидим, что ты за тип.
Когда Анохин ушел за вещами, председатель Перцев погладил мать по плечу, сел на крылечко, усталый.
— Только не сердись на меня, доченька…
Он был старенький, председатель Перцев, и наедине всегда называл мать доченькой.
— Не сердись. Куда я его поселю? Что у них получилось с Маркеловой, не знаю. Вроде отказала потому, что бывший пленный, а сама, поганка, по всей деревне такое треплет про мужика… Тьфу! А может, и Яков Иванович присоветовал. Невзлюбил он Анохина. А за что? — председатель говорил тихо, с одышкой. — За что, говорю? Человек он мировой, работящий. Взялся плотничать до начала учебного года за одни лишь харчи. Говорит, окрепнуть надо до первого сентября. Специально из райцентра попросился сюда, поближе к хлебушку, к рыбе. Вот что, Люба-голуба, — председатель встал, построжел. — Сегодня он принесет продукты со склада, готовь ему без оглядки, сколько попросит. Аппетит у него — узнаешь сама.