Вот так и выходит. И там — тоска. И здесь — кручина.
Евсей Кузьмич разогнулся, медленно вытер ладонью капли пота со лба и вздохнул — завалинка была сделана.
Постояв немного в раздумье, он обошел дом, осмотрел придирчиво свою работу, попристукал лопатой качавшую было осыпаться в иных местах землю и только после этого присел на крыльцо, закурил тоненькую папироску «Прибой».
— Вот и последнее дело сделано, — молвил он. — Вот и еще полдня прошло. А дальше чо? Дальше-то чо, я спрашиваю. Картоха выкопана, капуста срублена, изба подлажена, на промысел выходить не время еще. Хоть бы приехал кто — просто так, ли чо ли? Ить четверту неделю уж ни души окрест…
Евсей Кузьмич, как и все пожилые люди, которые долго прожили в одиночестве, давно научился говорить сам с собой, думать вслух. Так было легче и чуточку веселее — все живой голос.
— Да-а, — продолжал он, — четверту неделю. А сколько еще будет этих недель? Тьма-тьмущая. Окромя ерзовцев и не увидишь никого до весны. Благо, хоть они недалеко, всего в десяти верстах, и завсегда наведаться можно. Особо, если станет невмоготу. Может, сходить завтра к ним, повидаться с дружками, рыбки свеженькой снести, коль попадается в сетенки, а заодно и харч прикупить. Правда, и мучица еще есть, и курево не перевелось, но опять же запас карман не оттянет. Пойду, однако, ей-богу.
Решив так, Евсей Кузьмич приободрился, повеселел и, затоптав сапогами папироску, заспешил в дом. Он сел за неприбранный стол, достал из стоящего на краю чугуна несколько вареных картошин, отломил кусок черствой лепешки, пододвинул миску с солеными груздями, стал есть, запивая густым смородиновым чаем.
После обеда Евсей Кузьмич вышел во двор, снял со штыря под навесом берестяной кузовок, кинул на плечо легкое черемуховое весло и направился к Шилке.
Полуденная Шилка была тихой и светлой. С тонким журчанием она катилась по каменистому дну, перебирая струями отраженные в ней кочкастые берега, деревья и облака, а над ней непрерывно трепетали опадавшие листья.
Сухие и легкие, они бесшумно опускались на воду и, подхваченные течением, плавно кружились на омутах, пока их не прибивало к траве. Все тихие заводи, заросшие лопухом излучины, были сплошь забиты этими листьями, отчего и так порядком обмелевшая речка казалась совсем узкой.
— Ишь ты, холера, чо деется! — подивился Евсей Кузьмич, сталкивая небольшую плоскодонку со скрипящего галькой берега. — Так и до сеток не доберешься. Позабивало, однако, все.
Вчера вечером он бросил на ночь в Сандружиной заводи пару частушек да пару трехстенок, хотел их проверить сразу же по утру, но занялся завалинкой и забыл. А река не дремала. Понаносила листа. Теперь вот повозишься со снастями.
Кинув в лодку кузовок, Евсей Кузьмич умастился на беседке получше и в несколько гребков оказался на середине реки. Ходкая лодка легко заскользила вниз по течению.
Замелькали прибрежные кусты и песчаные отмели, и вскоре Евсей Кузьмич оказался у Монастырского яра, на котором шумели тугие, размашисто-коренастые кедры. Они подступали к яру густой стеной и обрывались здесь, будто срезанные ножом.
У некоторых даже корни на виду были, висели плетями над глинистой осыпью.
Евсей Кузьмич перестал грести и залюбовался темно-зелеными густохвойными деревьями, макушки и верхние сучья которых были сплошь усыпаны крупными, сизыми от спелости шишками.
— Господи! — прошептал старик. — Сколько добра! И все ведь прахом пойдет, никому ничего не достанется.
Вспомнилось ему вдруг, как когда-то в этих кедрачах по осени тесно было от людей, и гул стоял на всю Шилку от их радостных праздничных голосов, стука байдонов по сучьям да по стволам.
До сотни, а то и больше вагинцев собиралось во время шишкобоя в Монастырском бору.
Да только ли здесь?
Вагино стоит как раз в таком месте, где шустрая Шилка, пробившись через таежные топи, чащобы и каменистые перекаты, выныривает из густого пойменного чернолесья на широкую, светлую луговину, будто красная девица из горницы тесной на просторный весенний двор. С одной стороны луговину огибает старый сосновый бор, с другой, от Монастырского яра — буйный столетний кедрач, словно белым кружевом окаймленный березняком, а на том берегу реки, вдоль закраек проточек и заводей, пышно зеленеют черемушники, ракитники и смородинники, за которыми начинаются медоносные долы-верети, согры и лесные озера.