Сеть была сорвана с одной тычки и полоскалась у другой, скрученная мочалкой. А внутри «мочалки» опутанное, как муха паучьей тенетой, билось что-то большое и сильное.
— Да, никак, выдра, ма-а-а-тть честная! — воскликнул Евсей Кузьмич и затормозил лодку, не зная, что делать. — Как же тебя угораздило запутаться в сеть? На рыбу даровую, видать, позарилась, осторожность не соблюла. И вот… сама попалась, как кур в ощип… Что же вот делать теперь с тобой прикажешь? Что же делать-то, а? — повторил он, чувствуя, как вместе с недовольством, со злостью на выдру, забравшуюся в снасть, в нем просыпается какая-то непонятная жалость к этому зверьку. — Может, подсобить тебе, а? А заодно и выручить снасть, если чо от нее осталось… Хотя как выручишь, как подсобишь?
Тут Евсей Кузьмич заметил у берега длинную жердь, валежину, и поплыл к ней, решив, что жердью он подцепит снизу тетиву и поможет зверю выпутаться из снасти.
Но выдра, из последних сил дернувшись длинным и гибким телом, сама вырвалась и тут же ушла в глубину, только пузыри залопались по воде прямой и тонкой дорожкой.
— От зараза! — хлопнув ладонями по коленям, ахнул Евсей Кузьмич.
Он подплыл к сети, втащил ее в лодку. От сети остались одни измочаленные обрывки, как от тряпки, которой годами мыли полы.
— А сеть-то была-а-а! — сказал со вздохом старик. — В самом районе куплена за полсотни рублей. Такой износу бы не было. — И повторил: — От зараза! А я-то… Еще и подсобить захотел…
Старик швырнул обрывки сети в кусты — они и под порог не годились, — взял весло и в сердцах повернул лодку к выходу из Филюшкина улова.
Монастырского яра он достиг близко к сумеркам.
Не торопился. Куда торопиться? Да и настроение было не шибко-то бравое.
Лезло в голову разное.
Вспоминалось, например, как рыбачили в Вагино.
Не в одиночку, как он теперь, — сетенками, которые зверь переводит. Бригадами. Невода забрасывали по полтораста метров и тащили их лошадьми. Бывало, по два в один вкладывали: столько рыбы водилось. Тоню дадут — и на всю деревню от пуза. Мотня трещала, когда выбирали.
И хоть ставили порой крупные верши, заедками перехватывали устья проток, а все же больше глянулось вагинцам неводить. На плесах, что разливались по сорам выше мельницы, на Карасином да Щучьем озерах.
Особенно памятными были рыбалки: на Первое мая, после окончания весенних полевых работ да перед началом уборки.
Выходили на берега всей деревней с женами, с ребятишками, во главе с председателем колхоза Феофаном Фомичом Коровиным. Захватывали артельный котел, вина большой лагун припасали загодя.
Дадут мужики тоню, вытащат невод, бабы уху варить давай, рыбу жарить да парить прямо у водоема. Нажарят-напарят, и пошла потеха, застолье веселое, песни да пляски.
Тут Евсей Кузьмич не ленись — разводи мехи своей гармошки-двухрядки, ублажай народ.
Играл Евсей Кузьмич в былые времена, шибко играл. Откуда что бралось. Никто не учил его музыке, сама она лилась из него. Гармошка и сейчас та стоит под кроватью, только не достает он ее, отпала охота.
А то и на промысел брал. На одних правах с ружьецом. Вечером в избушке после охоты как ударит пальцами по ладам — стены качались, и дружки-товарищи, уставшие за день, начинали в такт притоптывать броднями.
— Эхе-хе, — вздыхает Евсей Кузьмич, побулькивая веслом. — Золотое время — молодые лета. Квас молодой и тот играет. Что уж о человеке-то толковать?
Он посмотрел на Монастырский кедрач и снова вздохнул.
Задумчив и неподвижен был кедрач в предсумеречной тиши. Солнце перевалило через него, и теперь только отдельные светлые лучики, тонкие, как паутинки, поблескивали между деревьев.
Пройдет немного времени — и они погаснут. И тогда кедрач из темно-зеленого сделается совсем черным. Гукнет дикий голубь, отзовется ему из чащи дремучим хохотом филин — и настанет осенняя ночь, долгая-долгая и невыносимая, как ожидание.
Будет Евсей Кузьмич томиться в бессоннице, ворочаться на постели, выходить на крыльцо, прислушиваясь к ночи.
«Скорей бы утро да в Ерзовку, к народу. А то рехнешься от одиночества», — подумал старик, огибая крутой Монастырский яр.
Он гребнул веслом посильнее — и в носу лодчонки забурлила вода.
Из-за поворота медленно выплывало Вагино.
А над деревней, как диковинный зеленый собор, высился одинокий, раскидистый и мощный Демидов кедр…
…Рассказывали, что когда-то давным-давно его посадил на взгорье, чуть в стороне от бора, старый казак Демид в честь рождения первенца-сына.