Ухватист и удачлив был Демид, всем в жизни доволен, но вот самого главного, самого сущного ему не хватало. Не было детей у Демида. И молодость давно миновала, и зрелый возраст прошел, за пять десятков перевалило, а нет наследника, и только — хоть головой о речные валуны колотись.
Смертной тоской тосковал Демид. Что только не делал. И на моленья к староверам в глухие урочища ходил, и дорогие свечи в православной церкви ставил на аналой, и бабу свою по знахаркам водил…
И вот понесла жена на пятом десятке. И родила сына.
Неделю на радостях угощал Демид всю деревню. Неделю пил и плясал сам и других на круг выводил. А потом взял лопату, вышел за поскотину на светлый, солнечный и чистый угор и посередине его вкопал в землю крохотный саженец. Каждый день холил его, и вымахал кедр на диво вагинцам и приезжему люду здоровый и сильный.
Давно нет в живых не только Демида, но и сына его, и внука, а кедр стоит на земле, зеленеет, шумит могучею кроной. Снизу он коренаст, присадист, ветви почти к земле прикасаются, и корявый ствол с обнаженными корнями вдвоем едва ли обхватишь, а сверху широк и раскидист, и каждая ветвь — что дерево.
До сих пор плодоносит кедр, и шишки его не продолговатые, не похожие на утиные яйца, они круглые, тяжелые, с голубоватой кожурой и с крупными, сочными орехами. Поспевают эти орехи медленно, гораздо позже, чем на других деревьях, но зато и держатся на ветвях долго-долго.
Раньше шишки с него так и сбивали в октябре-ноябре, и сбивали осторожно, умело — не колотушками, не байдонами, а тоненькими шестами, взобравшись на сучья. Сам Евсей Кузьмич и в прежние времена не сбивал и сейчас не сбивает. Он собирает опавшие.
Вкус ореха в опавших, прокаленных морозом шишках — особый, ни с чем не сравнимый. Не чета ни жареному, ни вареному, ни высушенному в русской печи…
Смотрел Евсей Кузьмич на Демидов кедр, и виделись ему дни, когда Вагино было еще многолюдным, живым, и думать не думал о том, какая судьба ему предназначена.
Любила возле кедра молодежь собираться. Здесь и хороводы водили, и по весне в лапту и городки играли, здесь парни с девками в любви объяснялись.
В деревне знали: коль повел Иван Марью или Василий Татьяну к Демидову кедру, значит, скоро на свадьбе гулять…
Евсей Кузьмич оторвал взгляд от кедра, скользнул глазами по берегу, по домам и вдруг… защурился, шаркнул по бровям ладонью, не веря тому, что видит.
Посреди пустынной деревни стояла грузовая машина.
Глава вторая
Старик еще не вытащил лодки, а к нему по заросшей бурьяном дорожке, бывшей когда-то извозом, уже спускался мужик.
Невысокого роста, плотный, на широком губастом лице рябинки, как соты, обутый в ладные сапоги, в брюках галифе, на плечах брезентовая тужурка.
— Здравствуй, Евсей Кузьмич! — крикнул весело, подавая тяжелую пятерню. — Не признаешь?
— Здорово, здорово, паря! — ответил старик сердечно, как близкому человеку, и прищурил глаза. — А вот насчет признанья не обессудь. Не признаю, брат, тебя, По приметам дак и вижу вроде впервые.
Мужик усмехнулся.
— А ты Коровина не знал?
— Уж не Феофана ли Фомича?
— Кого ж больше.
— Ну как не знать, как не знать, паря! Постой… Да ты ни его ли сынок? Не Петра ль Феофаныч?
— Ну вот, — захохотал мужик. — А говоришь, что впервые видишь.
— Дак… Сколь лет-то прошло. И был ты тогда… с соплями под носом. А ноне, смотри, какой мужичишша! Откуда это тебя занесло? Как жизнь-то? Батька как? Жив ли, здоров?
— Похоронили, — посмурнел лицом Петра Феофаныч, и Евсей Кузьмич сконфузился, заспешил:
— Фу, господи помилуй! Прости меня на недобром слове. Совсем из ума выживаю. Гостя в дом приглашать перво-наперво надо, а я с речами глупыми подступил… Пошли, брат, в избу. Пошли, пошли!
Старик задернул на берег лодку, подхватил кузовок и весло, гость сграбастал в охапку мокрые снасти, и они стали подниматься по тропе на ярок.
Изба Евсея Кузьмича стояла почти у самого берега, и через минуту они были возле ворот.
— А собаки что, нет? — спросил гость, останавливаясь и с опаской заглядывая в ограду.
— Иди смело, не бойся. Нету собаки. Испустила дух нонешним летом, сердешная. От старости. А новую пока не завел.
Петра Феофаныч шагнул.
— Ну и тяжесть, — выдохнул, кидая сети на пол завозни. — С непривычки-то аж в спину кольнуло.
— Ишь ты, хлипкий какой, — засмеялся Евсей Кузьмич и заглянул на новенькую порожнюю машину, что стояла в пожухлой крапиве поодаль. — Никак шофером служишь? Шофера ноне таки. Как прынцы. Токо баранку вертеть. А чтобы мешок там поднять или ящик в кузов закинуть — и не подумай. Оттого и силенки, как в курице, хоть и на вид бугаи.