Не день, не два проведет на полях да на риге, ворочая за семерых. Пока все не приберут до последней соломинки. А потом чуть не месяц будет стараться пораньше встать да попозже лечь, чтобы поскорее наверстать в своей кузне упущенное.
Другой раз так наработается, что едва ноги волочит до дому. А тут, как на грех, навстречу девчата деревенские, вроде бы ненароком завернувшие на дорогу, что ведет к кузне. Разнаряженные, шумливые. Обступят со всех сторон табунком егозливым и ну ластиться, ну просить:
— Дядя Евсей, дядя Евсей, родненький, уважь! День-то сегодня воскресный! Собрались попеть, поплясать, повеселиться с парнями, а без гармошки какая пляска, какое веселье. Уважь, дядя Евсей, век добрым словом поминать будем.
— Да вы чо, очумели, язвило-то бы вас! — возмутится Евсей притворно. — Вот нашли молодца-удальца! Я до печки, до жены своей не чаю добраться, а они про гулянья. Не смешите людей и меня не конфузьте, — пройдет вроде дальше своей дорогой, но не сделает и пяти шагов, остановится. — Ладно, ведьмы-русалки, — скажет хитро и весело. — Что поделаешь с вами? Все равно не отступитесь, уведете, куда захотите, — знаю. А посему… Подождите немного, умоюсь, переоденусь, супругу уговорю и пожалую. Только четвертинку приготовьте с устатку.
Не пройдет и часу, как Евсей в новой толстовке и яловых сапогах шагает с хромкой через плечо к колхозному клубу.
И начинаются развеселые пляски.
— Фу-ты, леший! — ворчали пожилые вагинцы. — До зари угомону нет… А этот-то, бедолага, чо думает? До сурьезных лет дожил, а ума не нажил. Тоже туда же!
— А ему хоть «куда же». Из него хоть веревки вей. Прикажи тайгу из ведра поливать — и пойдет. Да еще и усердствовать будет.
— И пойду, и буду! — смеялся Евсей, услышав назавтра от Миньки о таких разговорах. — Тайга, она тоже, как огурец на гряде, влагу любит. И каждую каплю добром обернет. А потом я же человек, а не волк. И живу средь людей. Как же я могу отказаться, если люди прикажут или попросят, а? Ответь-ка, сынок!
Вот таким его и знали всю жизнь.
И потому сейчас, повторяя слова Евсея Кузьмича: «Я же человек, а не волк», — Петра Феофаныч раздумался, почему же тот остался один, почему живет без людей на своей пустынной заимке?
А Евсей Кузьмич в это время о другом размышлял.
Вспомнилось ему, как уезжали Коровины из деревни.
Было это в сороковом году, незадолго до войны, когда Петьке не то девятый, не то десятый пошел. Смышленый уже. Ни какой-нибудь карапуз. А прыгал и радовался не хуже того карапуза.
— На новое место, на новое место! — кричал ребятишкам. — Там и река не такая — за день не переплывешь, и горы высокие, и лес до небес!
Зато отец его, Феофан Фомич, тосковал.
— Эх, кабы не тревожное время да не долг партейца, — говорил чуть не со слезами на глазах, — ни за что бы не покинул Вагино, не подался в эту далекую Журавлиху. Тошно покидать родные места, ох, как тошно! Ведь здесь каждая сажень земли пропитана потом моим, и в каждой былиночке кусочек души. Понимаешь ты это или нет, Евсей?
Как было не понять Евсею Кузьмичу, если он сам родился и вырос в Вагино и только здесь чувствовал себя полнокровным и сильным. Все понимал. И потому сказал на прощание старому другу, не в утешение, от всего сердца сказал:
— А может, еще все обойдется, Феофан Фомич, может, все это ненадолго. Вот поднимешь Журавлиху, да и опять тебя домой отпустит начальство. А?
Ничего этого не случилось, понятно. Грохнула война, потом послевоенное тяжелое время настало. В других важных местах был нужен председатель Коровин, в других деревнях хлебушек растил и промыслы снаряжал, чтобы не себя, людей кормить.
Святой то был человек. Знал свое дело, как надо.
Небось Журавлиха с Болотным и по сей день стоят на земле. Не только стоят — процветают. А вот Вагино нет. Хотя могло и оно процветать — чем черт не шутит, — руководи здесь не присланный из Таланска, как на отсидку, проштрафившийся директор заготконторы, а свой, доморощенный крестьянин-таежник Коровин.
— Да, брат, могло бы и процветать! — вслух повторил старик и вздрогнул, очнувшись от дум, взглянул на Петру Феофаныча ласково и виновато. — Про батьку думал твово, — сказал доверительно. — Про жизнь его справедливую. Давай-ка выпьем за светлую память, а заодно за тебя, за наследника. Шибко любо, что ты заглянул ко мне, к старику, не проехал мимо. А уж я не останусь в долгу. Не забуду, какую мне честь оказал. Накормлю, напою и такую охоту устрою, что ахнешь.