— Шайхула, — спросил он чуть слышно, — а все-таки почему они уехали из родной деревни?
Шайхула долго не отвечал.
— Я думал об этом, — сказал наконец. — Думал много дней и ночей. Не понимал. А вот сегодня, кажется, понял. Когда проводил Мансура в Сполошный. Жизнь — трудная штука. А старость — еще трудней. В молодости все мы бегаем, все чего-то ищем и не оглядываемся назад. Да и чего оглядываться, когда нас каждая былиночка греет. В старости нет. К старости мы одиноки. И начинает тянуть к родным. И хочется смотреть на них каждый день, каждый час, чтобы, как солнце в ковше, видеть в них свое отражение. И это становится сильнее всего. У тебя нет родных и, может быть, ты сердцем своим и не чувствуешь это. А меня тянет и к Мансуру, и к Давляту, и к Салиме. На крыльях бы полетел! Так и Емельян с Рахимой. Ведь Гошка — единственный сын единственного их сына Камала, погибшего на войне. — Шайхула вздохнул и вдруг склонился к Евсею Кузьмичу просительно: — Слушай, Евсейка, поехали завтра со мной в Сполошный. Неудобно мне так. Картошку надо Мансуру помочь разгрузить, квартиру его посмотреть.
— А мне-то к чему?
— Ну как к чему? Хотя б за компанию.
— Ладно, — сказал Евсей Кузьмич и снова замолк, размышляя над словами старого друга.
Солнце медленно опускалось на синюю кромку тайги. От ручья тянуло промозглой сыростью. Вокруг было зябко и неуютно.
— Пойдем, что ли? — как-то робко спросил Шайхула. — Мансур обещался рано приехать.
— Да, пойдем, — ответил Евсей Кузьмич. — Скоро ночь.
Ночь по-осеннему была темна, непроглядна.
Даже хлещущие по всему поднебесью звезды ничуть не давали света, и в неподвижном, застойном мраке невозможно было различить ни дороги, ни канав, ни кустарников, что стояли стеной по обочинам.
Только гребень леса едва-едва маячил вверху, да в низине, за склоном оврага, матово белела Шилка, извиваясь змеей.
Там изредка всхлюпывали ондатры, шебаршили в сухой прибрежной траве ночные зверьки. Потом где-то рядом затянул свою тоскливую, жутковатую песню филин:
— Фу-бу-бу, фу-бу-бу!
— Ай, шайтан! — ругнулся Шайхула. — Как в преисподней.
Евсей Кузьмич ничего не ответил. Он молча шел рядом с другом по ночной избитой дороге и одну за другой курил папиросы.
Машина, на которой они выехали вечером из Сполошного, сломалась, с грехом пополам докатившись до Каменки, и вот теперь до Ерзовки они добирались пешком.
Для Евсея Кузьмича это было, пожалуй, и лучше, потому что хотелось в тишине, в спокойствии многое обдумать, многое постараться постичь и уразуметь.
В Сполошном он не был без малого пару лет, и потому, когда увидел его сегодня из кузова автомобиля, подумал в первое время, что шофер заблудился и привез их совсем не туда.
Два года назад поселок только начинал расстраиваться, и весь был изрыт канавами, ямами под фундамент, закидан бетонными трубами, тесом и кирпичами. Грязища была такая, что в иных местах прямо среди улицы застрявшие машины вытаскивали тракторами.
Теперь от грязи, мусора, ям и следа не осталось. Пересекаясь со старыми, тянулись новые, светлые улицы с чистыми гравийными дорогами, с колонками для воды, с тротуарами, за которыми, окаймленные палисадниками, стояли одинаковые, как близнецы, дома, сверкающие широкими стеклами веранд и ребристым шифером крыш.
В центре поселка возвышались два больших двухэтажных здания, и по их устройству Евсей Кузьмич понял, что одно из них — средняя школа, второе — клуб.
А когда машина свернула на крайнюю улицу, где получил квартиру Мансур, он увидел за строящимися домами, примерно в полукилометре от поселка, на расчищенной когда-то от леса площади целый ряд новых скотных дворов, кирпичных, вместительных. Эти дворы не походили на те, низкие, бревенчатые, крытые горбылем или дранкой, что были когда-то в Вагино или в той же Ерзовке, и Евсей Кузьмич опять не мог не подивиться красоте и добротности их.
Но больше всего его поразили люди, бывшие вагинцы.
Когда они с Мансуром и Шайхулой разгрузили картошку и Евсей Кузьмич пошел погулять по поселку, возле клуба его окликнули. Старик оглянулся и увидел нагонявших его мужика и бабу.
— Батюшки! — воскликнул он. — Устинья Егоровна! Никифор Семеныч! Встретьтесь вы где в другом месте и, ей-богу, бы не признал.
— Изменились? — жеманно спросила баба, поглаживая на груди новый шуршащий плащ и лаская недвусмысленным взглядом свои блестящие красные полусапожки, и Евсей Кузьмич не выдержал, прыснул, хоть на душе было не шибко-то весело.