Дул легкий ветер, шелестя пожухлыми листьями, и покрытая мелкой рябью Шилка искрилась, как рыбья чешуя. Воздух был чист, запашист, сладок, и сладость его бодрила, как молодая, настоянная на меду брага.
Но не только от устоявшегося вёдра, от веселого солнца и свежего таежного воздуха так радостно поблескивали глаза у колхозников. В эту осень они впервые получили за работу сполна. Да не только сполна, по неслыханной ставке — полтора килограмма на трудодень.
Таня Тарабрина — теперь не Тарабрина, Зуева — прибежала в обед к Кондратьевым, запыхавшаяся, удивленно-растерянная, в глазах слезинки и смех.
— Ой, Евсей Кузьмич, помогайте! Петя на заимке, зябь пашет. А я… не знаю, что делать. Две подводы… Целых две подводы с зерном подвезли. Куда его высыпать?
— Высыпем! Найдем место, — весело обнял ее за плечи Евсей Кузьмич, хотя у самого все сени были завалены тугими мешками, и он не знал, что с ними делать, где размещать хлеб…
К шестьдесят третьему году в Вагино снова, как до войны, была своя промысловая охотничья бригада, два звена по добыче рыбы, строили цех для сушки ягод, засолки грибов.
Но началось укрупнение колхозов, закрытие всех «подсобных» отраслей. А несколько лет спустя и вовсе — подсоединение к совхозу Сполошного, ликвидация Вагино, переезд земляков.
За год до того, как деревни не стало, Евсей Кузьмич второй раз овдовел, и потому горе его при расставании с друзьями, с соседями было горше вдвойне.
Евсей Кузьмич вздохнул и встал.
Дрова прогорели. В печке попыхивали синим огнем раскаленные угли.
Старик прошелся по избе взад-вперед, посмотрел в окно.
На дворе по-прежнему валил густыми хлопьями снег. Падал и таял. Таял и снова падал.
Евсей Кузьмич удивленно вскинул брови, будто впервые увидев возле забора малинник, рассаженный им в позапрошлом году.
Малинник был совершенно зеленый. Только кое-где на нем, как сенная труха на дохе, светлели желтые пятна.
«Ишь ты, стойкий какой! — подумал старик. — Вокруг снег и метель, и все дерева давно голые, а ему хоть бы чо. Зеленеет как ране. А к чему? К чему зеленеть-то теперь?»
Густой пышнолистный малинник на фоне снежно-серого месива радовал яркой зеленью, от которой отвыкли глаза.
На душе как-то само собой стало легче.
— Скоро Петра Феофаныч приедет, — решил почему-то старик.
Глава пятая
С вечера Евсей Кузьмич вроде бы задремал, примостившись под полушубком на голбчике, потом неожиданно сон прошел, в голове стало четко и явственно, и он понял, что, как бы ни старался, забытье не придет.
Он поднялся с лежанки, оделся, побродил по пустой избе и вышел на улицу.
На темном небе, как капли росы на густой траве, искрились звезды. Над лесом плыла большая луна. Она озаряла пустую деревню мертвым матовым светом, и от ветхих домов, от деревьев и прясел тянулись по земле длинные черные тени. Казалось, что мир застыл, замороженный колючей предзимней стужей.
Чуткий слух старика за версту улавливал каждый звук. Вот где-то треснул подгнивший сучок. Вот прошуршала под лапами зайца сухая трава. Вот спросонья ворохнулась в гнезде сорока. А вот на реке ударилось тупо о корягу бревнышко-плавник, и вода в Шилке всплеснула, прожурчала звенящей струей.
Постояв у калитки и глянув под крышу повети, где в отличие от светлости лунного мира была беспроглядная темнота, Евсей Кузьмич закурил папироску и тихо побрел к реке, над которой белел холодный туман.
Туман был ровно живой. Он клубился, ворочался, перемещаясь то влево, то вправо, поднимался от воды в вышину, редея и сливаясь с теменью неба.
Евсей Кузьмич долго стоял у извоза, попыхивая папироской, а когда собрался идти домой, услышал вдруг в глубине Монастырского бора, с той стороны, где пролегала дорога, монотонный, непохожий ни на какие другие, звук. Звук приближался, густел, и Евсей Кузьмич даже вздрогнул от удивления:
— Никак машина едет?
То и в самом деле была машина. Рокот ее мотора слышался ясней и ясней, а вскоре между деревьев вспыхнули два желтых луча. Фарный свет приближался легко и проворно, выхватывая из серого лунного полумрака дорогу. Вскоре он уперся в первую избу деревни и, ощупав ее, отпрянул, выстлался точно вдоль улицы.
Евсей Кузьмич швырнул под берег окурок и скоренькой рысью затрусил к калитке.
Машина уже стояла. Фары потухли, мотор примолк. Из кузова один за другим спрыгивали люди. Потом хлопнула дверка кабины, и послышался бодрый голос Петры Феофаныча: