— Какое твое дело? Чего ты суешься? Все равно бы выручку на всех разделили!
— Так же, как за козла?
— З-а… за какого козла?
— За дикого! За дикого, Петра Феофаныч. За того, что вы с Геной в сосняках грохнули на прошлой неделе и в Таланск увезли. Козлятину ведь в заготконторе не принимают, даже через Аркашку Баранова… Умный ты, Петра Феофаныч, ух умный! Но почему думаешь, что вокруг дураки? А?
Шофер Перетягин Глеб и Гена-Икона спокойно, будто их ничего не касалось, сели за стол и начали шумно хлебать суп.
А Петра Феофаныч взъярился.
— Да ты… Да ты! Подкарауливать, стерва? Следишь? — сжимая кулаки и ворочая желваками, подступил к Егору Шабайкину. — Да я…
Ошеломленный, отупевший от гнева, Евсей Кузьмич все это время стоял безмолвно и только переводил глаза с одного на другого, а тут охнул, подумав, что сейчас вспыхнет драка, что Шабайкин Егор не выдержит и первым влепит кулак в сытую физиономию Петры Феофаныча.
Но тот вдруг как-то сник, махнул рукой и с усмешкой сказал:
— Ладно. Не петушись, Петра Феофаныч. Разобраться — какое мне дело? Я всего лишь наемная сила, калымщик. Мое дело денежки зарабатывать, а что делает начальство — плевать.
Потом наступила тягостная тишина. И в этой тишине все отчетливо услышали тихий голос Коли Трушкина:
— Так вот, значит, к каким лесничкам я на заработки попал! Вот в какую ударную бригаду определился! Сволочи. Ох и сволочи!
— Заткнись! — топнул ногой Петра Феофаныч.
— А ты не затыкай! — сонное лицо Коли Трушкина стало жестким, упрямым. — Не затыкай, говорю.
— Что-о-о?! Вон отсюда! Вон из бригады к чертовой матери! Сопляк!
— Да ты не ори! Я и без твоего крика, сам уеду.
В глазах Петры Феофаныча мелькнула растерянность. Он испугался чего-то.
— Я тебе уеду, — глухо сказал. — Не знаешь закона сезонников? Заработки тех, кто уходит из бригады раньше времени, — в общий котел. И им — шиш под нос.
— Плевал я на твои законы! Я не у купца работал — в организации.
— Цыть! — Петра Феофаныч сорвался на визг. Мгновение помолчал, жадно глотая воздух, круто повернулся к Евсею Кузьмичу. — А ты, дед, не баламуть мне бригаду! Подумаешь, развел антимонию из-за полусотни косачей, когда их миллионы в тайге. И не вякни где-нибудь про то, что видел здесь и слышал. Ничего не выйдет. У меня все начальство вот здесь! — сжал волосатый кулак.
— Эх ты-ы-ы! — покачал головой Евсей Кузьмич. — «Нача-а-а-льство»! А совесть твоя где? Ты бы хоть памяти батьки свово постеснялся. Обормот! — и не в силах больше говорить, повернулся, шагнул к выходу.
Наступило какое-то тупое, закостенелое ко всему равнодушие. Старик ходил по избе, что-то делал, что-то готовил, но все получалось бездумно, бесцельно, никчемно.
В барак к мужикам не ходил.
Когда к нему прибегали и что-то просили — давал. О чем-нибудь спрашивали — отвечал. И только. Ни больше, ни меньше.
Коля Трушкин и в самом деле уехал. На другой же день после ругани. Перед отъездом забежал к старику:
— Извини, Евсей Кузьмич, если что не так. Отправляюсь. Не могу больше смотреть на наглую рожу Коровина — у нас с ним чуть драка после тебя не вышла. Разняли. А потом и другое. Я приехал деньжат подзаработать, а тут постоянные пьянки.
Пьянки не прекращались.
Однажды перед вечером Евсей Кузьмич увидел из окна, как мужики приехали в Вагино с женщинами.
Всю ночь на взгорье, возле Демидова кедра, горел костер, там орали песни, визжали игриво, смеялись. Нет-нет да и слышалось хлопанье дверей барака.
— Вот бы девки-то школьницы на тебя сейчас посмотрели. Жена б посмотрела, — ворчал Евсей Кузьмич, думая о Коровине. — Тьфу!
Утром он собрался и пошел на охоту.
В лесу было уютно, вольготно, и Евсей Кузьмич на какое-то время отвлекся. Он ходил по заснеженным полянам и сограм, слушал неугомонный звон синиц, «цоканье» клестов и пересвисты пуночек, смотрел на неподвижные в безветрии, как бы уснувшие деревья, читал на снегу следы.
Вот мышка-полевка, словно стежок прострочила на холмике, пробежала прямо, потом повернула направо, к засохшему стебельку травы-пижмы, повертелась туда-сюда и юркнула в норку; вот ондатра из воды выходила, рассыпала по берегу бисер следов, а вон и заяц через елань проскакал, оставив на снегу глубокие вмятины от лап: одну-одну-две, одну-одну-две, — как длинную тонкую елочку протянул.
Зайчишка, видать, после дневной лежки ночью жировать бегал. Так и есть. Сломанная ветром талинка у застывшего ручейка обглодана. Под ней — крошки коры, а вокруг шарики помета, вытоптано все. Попировал, значит, косой на славу, никто не помешал, не спугнул, хотя лисий след вон он, рядом. Но — стоп. След-то свежий, утренний, совсем недавно здесь гостила кума.