В тот день, когда в деревню приехал директор совхоза и предложил вагинцам перебираться в Сполошный, его не было дома. Косил он соседу Федору Шпорину травы на Поповских лугах и потому ничего не знал ни о собрании, ни о разговоре на нем.
А когда, вернувшись, узнал, побелел, как прихваченный инеем лист, и долго не мог вымолвить слова. Лишь топтался возле конторы да переводил взгляд с одного человека на другого.
Потом прошептал:
— Да неужели то правда? Да неужели вы согласились?
Ему подтвердили, что правда, что все решено.
Литовка сама собой соскользнула с плеча, и, словно разбуженный ее тоненьким, жалобным стоном, Евсей Кузьмич воскликнул:
— Да вы чо, очумели все? Или я из ума выживаю? То ж страшнее предательства — покидать родимую землю!
Люди стали возражать, что никакого предательства тут нет, что предлагают им переезжать не за границу, а всего лишь в Сполошный, и что вообще, если разобраться по совести, давно настала такая пора. Кому охота прозябать в ненужной, полупустой деревне?
— Но ведь здесь деды-прадеды наши жили! Здесь отцы наши землю пахали! Здесь мы с вами в гражданскую воевали за лучшую долю! Неужели все это можно так вот, единым махом покинуть? Оставить на разор ветрам и дождям? Кто будет жить вот в этих домах? Они еще крепкие — сто лет простоят. Кто будет за кедрачами следить, за Шилкой? Кто вовремя Карасиное озеро очистит от хлама и упавших деревьев? Кто рыбу ловить станет, грибы собирать, ягоды? Ведь это же, это же… Новое село можно построить во всяком месте, но во всяком ли месте такие богатства, как в Вагино? Зачем же от добра-то добро искать? Ведь мы таежники, мы добытчики, лесом кормились всю жизнь! Кого же взамен себя оставляем хозяйствовать в нем? Никого! Понимаете? Никого!
Взлохмаченный, разгоряченный, в расстегнутой посконной рубахе навыпуск, он был непривычно яростен в эту минуту, и лишь глаза его горели какой-то тихой, но нечеловечески сильной глубинной тоской.
Поняв, что ничего сейчас не докажет, ничего не изменит, Евсей Кузьмич повернулся, поднял литовку и, сгорбившись, медленно-медленно побрел к избе.
А едва забрезжил рассвет, едва разбуженная разлившейся по темному горизонту синевой крякнула на Шилке молодая утка, умылся дождевой водой прямо из бочки, что стояла под крышей, и, никому не сказав ни слова, отправился в Сполошный.
В Вагино он появился лишь на второй день под вечер. Пьяный.
Не заходя домой, шатался по деревне от двора, к двору, кричал бессвязно:
— И-и-и-шь, образованные стали! Произво-о-одство! Доходы-расходы, выгода! Всем радиво стало нужно, телевизеры! Уж и по нужде на улицу выйти лень. Хотят, чтоб и сортиры, прости бог, рядом с кухонными столами стояли. У-у-у-хх! — и мотал головою, как конь, которого грызут пауты.
А спустя несколько дней начались переезды. Сперва робкие, незаметные, а потом все более людные, торопливые.
Дошла очередь и до последних хозяев, до соседа Федора Шпорина.
Когда пришли машины, Евсей Кузьмич не стал ему помогать, отошел в сторонку и лишь издали смотрел, как Федор с женою Натальей выносили из избы вещи.
— Вот ловко получится, — рассуждал он вполголоса, почему-то вспомнив о сыне Федора и Натальи, Леньке, который учился на курсах в райцентре. — Вот ловко получится, когда на каникулы в Вагино возвернется. Здравствуйте, папенька и маменька! Здравствуйте, земляки! А папеньки-маменьки вместе с земляками давно след простыл. Эх, язвило бы тебя!
Соседи справились со своими пожитками и теперь бесцельно топтались возле машины. Пора бы трогаться, шофер в кабине сидел, но они почему-то не торопились. Неожиданно Федор по-бычьи тряхнул головой и хмуро шагнул к старику.
— Ну, может, образумился, сосед? Может, с нами поедешь, а? Ить один останешься, учти!
Евсей Кузьмич будто того и ждал.
— С богом, Феденька, с богом! — отрывисто бросил и, резко повернувшись, пошел к лесу, прочь от деревни.
Когда он вернулся, машин не было. Вокруг звенела тонкая комариная тишина. Тишина эта сочилась из каждой распахнутой двери, из каждого пригона, из каждой ветки бузины за огородом и, казалось, вместе с поднятою недавно над дорогой пылью медленно оседала на пустую деревню.
Евсей Кузьмич вошел в избу, взял веник, аккуратно подмел полы, передвинул свою кровать от двери поближе к окну, сбил с углов паутину. Потом достал из подполья прошлогодней, дрябнущей картошки, намыл ее полкастрюльки, поставил на загнетку и вышел во двор за дровами.
Надо было жить. Надо было что-то делать.
— Да, жить, — повторил Евсей Кузьмич, закуривая папироску. — А как жить-то? Как?