Весь день он просидел на поваленном кедре.
А ночью поднялась пурга.
Подхватился ветер, поднял с земли тучи снега и с воем швырял его в Евсееву избу. Изба стонала, скрипела. Хлопали по крыше плохо прибитые доски, и звенели оконные стекла.
Кажется, кто-то живой раскачивал дом, намереваясь раскидать, порушить его.
Евсей Кузьмич лежал на теплой печи и, не в силах уснуть, вздрагивал от каждого звука. Порой ему чудилось, что в двери стучат и просят со стоном:
— Откро-о-о-й! Откро-о-о-й!
Евсей Кузьмич слезал с печи, в кромешной темени ощупью выходил на улицу, но там никого не было, лишь бурлило, клокотало черно-белое месиво.
Забылся он где-то в полночь.
И тут же увидел Дашу. Она стояла посреди избы, улыбалась и манила его рукой.
Евсей Кузьмич очнулся и ладонью вытер со лба холодный и липкий пот.
Дом содрогался и страшно скрипел. В углах его выло на разные голоса.
«Совсем из ума выживаю, — подумал старик. — Не надо больше ложиться на спину».
Он повернулся на бок, укрылся с головой полушубком и только задремал — опять: она!
— Господи, господи! — закрестился Евсей Кузьмич, хотя и отродясь в бога не верил, слез с печи, зашлепал босыми ногами к полочке, где стояла лампа, засветил.
Так и провел ночь при свете, впервые в жизни испугавшись коварной тьмы.
— Скорей бы утро, скорей бы утро, — шептал.
Утром он наскоро собрался и пошел по заснеженной дороге в Ерзовку. Хотелось поскорее увидеться с Шайхулой, поговорить о житье-бытье.
До Ерзовки он доплелся лишь к полудню. Голодный и страшно усталый. Натруженные по сугробам ноги гудели.
Евсей Кузьмич подошел к дому старого друга, протянул руку, чтобы открыть калитку, и вдруг услышал сбоку испуганный голос:
— Вы зачем?
Евсей Кузьмич обернулся, потом глянул на дом и замер, уронил плетями руки.
Дверь дома была заколочена крест-накрест старыми досками.
И окна — тоже.
Евсей Кузьмич немо посмотрел на бабу, которая с коромыслом на плечах стояла поодаль, а та повторила:
— Зачем? Ить видите же, что нет никого.
— А где… хозяин? — хрипло, с одышкой спросил старик.
— Я хозяйка этой домины теперь.
— Не о тебе говорю… О настоящем хозяине.
— Дак он в Сполошное на той неделе уехал. К сыну. Тосковал, тосковал в одиночестве и уехал.
— А-а-а! Ну, конешно, конешно… Как боле, как боле, — забормотал старик и, повернувшись, побрел за поскотину.
Все. И Шайхулы теперь рядом нет. И Шайхула поддался на уговоры.
Да разве и можно его за это судить?
В тот раз, когда они были у Мансура, Шайхула так и сиял от довольства и счастья.
Да и сам-то Евсей Кузьмич, прости бог, не остался равнодушным к тому, как устроился сын его друга на новом месте.
Домик Мансура был последним в ряду на новой сполошенской улице и своим палисадником упирался прямо в высокий, темный сосняк, который уходил за поселок. Это Евсею Кузьмичу поглянулось, и он сказал:
— Вот это по-нашенски. Рядом настоящий нетронутый лес. А то, когда строят, повалят под гребенку все столетние дерева, а потом под окнами черемуху содют.
— Вот видишь, — засмеялся Шайхула. — А ты ворчал, что в Сполошном и это не так, и то не этак.
Евсею Кузьмичу не терпелось поглядеть, каков этот дом изнутри, и он ступил на порог с волнением.
«Да-а-а, ничего не скажешь, — подумал, когда вошел и чуть огляделся. — Не чета прежним-то деревенским».
Был он не из двух половин — кухни и горницы — как представлялось старику, а из нескольких комнат, перегороженных не тесом, а бревенчатыми поштукатуренными стенами. Стены эти отливали белизной, косяки, рамы и двери покрашены в голубое, а полы — в медно-коричневое.
В доме пахло свежестью и все выглядело красиво и празднично, хоть и вещи были не разобраны и не расставлены по своим местам.
— Да-а-а, — повторил старик. — Не чета прежним-то деревенским. Что не чета, то не чета.
В одной из комнат сын Мансура Давлят с малолетней сестренкой копался в телевизоре.
— Показывает? — спросил Евсей Кузьмич.
— Сейчас налажу, попробуем.
— Беда с этим Давлятом, — засмеялся Мансур. — Не лучше Салимы. Не успели приехать и манатки распихать по углам, он одно: в сельмаг да в сельмаг. Пришлось раскошеливаться. Антенну-то поставил уже?
— Вчера еще. Разве не видел?
— Я и то видел, — улыбнулся Евсей Кузьмич, вспомнив, что еще при подъезде к Мансурову дому заметил на крыше длинную жердь с загогулиной…